Василий Ключевский - Полный курс русской истории: в одной книге
XVI в., – поясняет Ключевский. – Потому надобно было до поры до времени заминать его, сглаживая вызвавшее его противоречие средствами благоразумной политики, а Иван хотел разом разрубить вопрос, обострив самое противоречие, своей односторонней политической теорией поставив его ребром, как ставят тезисы на ученых диспутах, принципиально, но непрактично. Усвоив себе чрезвычайно исключительную и нетерпеливую, чисто отвлеченную идею верховной власти, он решил, что не может править государством, как правили его отец и дед, при содействии бояр, но, как иначе он должен править, этого он и сам не мог уяснить себе. Превратив политический вопрос о порядке в ожесточенную вражду с лицами, в бесцельную и неразборчивую резню, он своей опричниной внес в общество страшную смуту, а сыноубийством подготовил гибель своей династии».
Опричнина (1564 год)
Опричнина оказалась настолько неожиданным для всех решением, что современники точно окаменели. Если нельзя сделать бояр лояльными и заставить их держаться старины, то требовалось крайнее решение: разделить страну на две части и начать целенаправленно уничтожать несогласных, выметая из новой жизни все остатки старого. Для этого Иван Васильевич использовал созданное именно для этой цели опричное войско. Для бояр опричнина началась как бы в один день, то есть совершенно неожиданно. Зимой 1564 года у царского дворца вдруг появился целый санный поезд. Царь вышел с семьей и избранными придворными, в сани погрузили разную утварь, кресты, иконы, царскую казну, и поезд отъехал. Выезд ничем не отличался от тех, какие обычно происходили, если царь отправлялся на богомолье. Он и вправду заехал в Троицкий монастырь, но дальше отправился в Александровскую слободу. Через месяц уже из слободы Иван прислал на Москву две грамоты. В одной грамоте он обвинил всех – бояр, священников, служилых людей в измене, что они не только не защищали страну и от врагов ее не обороняли, напротив, сами притесняли христиан, расхищали казну и земли государевы, а духовенство покрывало виновных. Далее царь с лицемерной слезой провозглашал, что не стерпел он смотреть на такое безобразие, потому взял семью и уехал из Москвы, покинул свое царство и поселится, где Бог ему укажет. Простому же люду он прислал другую грамоту, в которой писал, что вины на них нет, а весь грех лежит на проклятых боярах. Само собой тут вся жизнь в столице разом прекратилась. Обвиненные в измене бояре стали собираться в дорогу, умолять царя-батюшку вернуться домой. Народ же вошел в раж и орал с радостью, что готов всех изменников и лиходеев собственными руками истребить. Во главе с новгородским архиепископом Пименом столичная знать поехала умолять царя. Царь выслушал рыдающую делегацию, пообещал вернуться, но сказал, что сделает это лишь на определенных условиях. На каких – никому ничего не сообщили. Спустя два месяца царь въехал в столицу и созвал государственный совет из высших бояр. Царь выглядел неузнаваемо: он осунулся, постарел, волосы у него вылезли и на голове, и из бороды. Совету он наконец-то назвал свои условия.
«Условия эти состояли в том, – замечает Ключевский, – чтобы ему на изменников своих и ослушников опалы класть, а иных и казнить, имущество их брать на себя в казну, чтобы духовенство, бояре и приказные люди все это положили на его государевой воле, ему в том не мешали. Царь как будто выпросил себе у государственного совета полицейскую диктатуру – своеобразная форма договора государя с народом! Для расправы с изменниками и ослушниками царь предложил учредить опричнину. Это был особый двор, какой образовал себе царь, с особыми боярами, с особыми дворецкими, казначеями и прочими управителями, дьяками, всякими приказными и дворовыми людьми, с целым придворным штатом. Летописец усиленно ударяет на это выражение „особной двор“, на то, что царь приговорил все на этом дворе „учинити себе особно“. Из служилых людей он отобрал в опричнину тысячу человек, которым в столице на посаде за стенами Белого города, за линией нынешних бульваров, отведены были улицы (Пречистенка, Сивцев Вражек, Арбат и левая от города сторона Никитской) с несколькими слободами до Новодевичьего монастыря; прежние обыватели этих улиц и слобод из служилых и приказных людей были выселены из своих домов на другие улицы московского посада. На содержание этого двора, „на свой обиход“ и своих детей, царевичей Ивана и Федора, он выделил из своего государства до 20 городов с уездами и несколько отдельных волостей, в которых земли розданы были опричникам, а прежние землевладельцы выведены были из своих вотчин и поместий и получали земли в неопричных уездах. До 12 тысяч этих выселенцев зимой с семействами шли пешком из отнятых у них усадеб на отдаленные пустые поместья, им отведенные. Эта выделенная из государства опричная часть не была цельная область, сплошная территория, составилась из сел, волостей и городов, даже только частей иных городов, рассеянных там и сям, преимущественно в центральных и северных уездах (Вязьма, Козельск, Суздаль, Галич, Вологда, Старая Русса, Каргополь и др.; после взята в опричнину Торговая сторона Новгорода). „Государство же свое Московское“, т. е. всю остальную землю, подвластную московскому государю, с ее воинством, судом и управой царь приказал ведать и всякие дела земские делать боярам, которым велел быть „в земских“, и эта половина государства получила название земщины. Все центральные правительственные учреждения, оставшиеся в земщине, приказы должны были действовать по-прежнему, „управу чинить по старине“, обращаясь по всяким важным земским делам в думу земских бояр, которая правила земщиной, докладывая государю только о военных и важнейших земских делах. Так все государство разделилось на две части – на земщину и опричнину; во главе первой осталась боярская дума, во главе второй непосредственно стал сам царь, не отказываясь и от верховного руководительства думой земских бояр. „За подъем же свой“, т. е. на покрытие издержек по выезду из столицы, царь взыскал с земщины как бы за служебную командировку по ее делам подъемные деньги – 100 тысяч рублей (около 6 миллионов рублей на наши деньги). Так изложила старая летопись не дошедший до нас „указ об опричнине“, по-видимому заранее заготовленный еще в Александровской слободе и прочитанный на заседании государственного совета в Москве. Царь спешил: не медля, на другой же день после этого заседания, пользуясь предоставленным ему полномочием, он принялся на изменников своих опалы класть, а иных казнить, начав с ближайших сторонников беглого князя Курбского; в один этот день шестеро из боярской знати были обезглавлены, а седьмой посажен на кол».Изведение измены (1564–1584 годы)
Так началось страннейшее мероприятие, растянувшееся на годы.
Иван Васильевич сложил с себя царскую власть, оделся простым опричником и поселился в Александровской слободе. Слобода была окружена рвом и валом, на всех дорогах стояли заставы, на укреплениях слободы стояли дозорные. «Бывший» царь построил жизнь в слободе по принципу монастыря, своих опричников он именовал братией, себе взял сан игумена, а князя Вяземского сделал келарем. День в слободе начинался затемно с обязательного богослужения, царь сам лазил звонить к заутрене, сам читал с клироса и пел, с его лица не сходили синяки от земных поклонов, которые он клал со всей щедростью – лбом об пол. Периодически в смиренном «монастыре» устраивались грандиозные пиры, для которых рыбу ловили прямо в пруду, в этом же пруду, впрочем, и топили осрамленных женщин. А часть дня Иван Васильевич совместно с Малютой Скуратовым проводили в застенке, там царь собственными руками изымал всю подноготную. Опричнина включала часть государства, сам Грозный именовал ее уделом. Тут торжествовали законы «справедливости», царь был в безопасности, окруженный своими лихими защитниками. Они ходили все в черном, разъезжали на черных конях, к седлам были приторочены метла и собачья голова, дабы выгрызть крамолу под корень, как собаки грызут кость, и вымести крамолу метлой, как мусор. Остальная земля была земщиной, в ней управлял госсовет с царем Симеоном Бекбулатовичем, крещеным татарином, сдавшимся Ивану во время Казанского похода. Бояре были в шоке. Из опричнины в земщину постоянно налетали черные кромешники, которые разоряли земли и хватали изменников. Жили как на пороховой бочке, ожидая, кого потянут в пыточную, кому снесут голову? Иван Васильевич, биясь лбом о пол в Александровской слободе, вдруг сообразил, что требуется сделать, чтобы убрать противостояние своего слишком гордого боярства. Он просто нашел людей, которые смогут заменить бояр. Еще в юности он испробовал найти такую замену, приблизив Алексея Адашева, из никакого рода, из палочников. Оказалось – умен. Тогда же он нашел близкую душу в Иване Пересветове, написавшем сочинение против боярства. По Пересветову, «вельможи у царя худы, крест целуют, да изменяют; царь междоусобную войну „на свое царство пущает“, назначая их управителями городов и волостей, а они от крови и слез христианских богатеют и ленивеют; кто приближается к царю вельможеством, а не воинской заслугой или другой какой мудростью, тот – чародей и еретик, у царя счастие и мудрость отнимает, того жечь надо». Решив разобраться-таки с этими боярами, Иван не щадил никого, кто попадался под руку. Для памяти он записывал жертв опричинины в особые списки (чтобы молиться за их грешные души!). Таковых душ в Ивановом подсчете оказалось где-то около 4000. Бежавший из Московии Андрей Курбский насчитал 400 казненных. Иностранцы – до десяти тысяч. Откуда такой разнобой? Курбский считал в основном известные ему «фамилии». Иван считал «на глазок». Тех, имена которых знал, он записывал поименно, тех, кого не знал, – числом. Но числа были приблизительны. Как он мог сосчитать, сколько на самом деле погибло горожан в Новгороде, если тела их плыли по кровавой реке? Когда по таким, уничтоженным в процессе чисток, молились в церквях, то читали их без имен – просто «скончавшиеся христиане мужеского, женского и детского чина, имена коих ты сам, Господи, веси». Так что, может, сведения иностранцев и верны. Во всяком случае, это верхний предел количества погибших.
