Василий Ключевский - Полный курс русской истории: в одной книге
Так что неудивительно, что бояре иногда не выносили, и между ними и царем начинались трения. Конечно, эта вражда никогда не выражалась открыто, а больше проявлялась в виде интриг, неожиданных опал, совершенно необъяснимых проявлений царской немилости. Мы никогда не узнаем, почему Иван Третий так поспешно отменил права наследника Дмитрия, почему при этом «Семену Ряполовскому-Стародубскому отрубили голову, а его сторонников князя И. Ю. Патрикеева с сыном Василием, знаменитым впоследствии старцем Вассианом Косым, насильно постригли в монашество». Московский слух, активно распространяемый сторонниками будущего царя Василия, что Дмитрий умышлял многие пагубные смерти, в том числе и своему деду, ничего не объясняет. По большому счету, назначенному при жизни Ивана и венчанному как наследник Дмитрию это было просто невыгодно. Но, очевидно, за Дмитрием стояла часть боярства, если «основным подозреваемым» назначили казнь или такую же по сути гражданскую казнь, как пострижение в монахи. Во всяком случае ни Иван Третий, ни его внук Иван Васильевич Грозный ничуть не были уверены в своих боярах, от них они прежде всего ожидали «умышления» и прочих пакостей.
Спор Берсеня-Беклемишева с Максимом Греком (1525 год)
Отголоски этого спора бояр с государем, то есть политическое недовольство, которое зрело в русском обществе того времени, можно увидеть по протоколам допросов Ивана Николаевича Берсеня-Беклемишева. Вот как передает Ключевский беседу Берсеня с известным греческим ученым монахом Максимом Греком.
«„Вот, – говорил Берсень старцу Максиму, – у вас в Царьграде цари теперь басурманские, гонители; настали для вас злые времена, и как-то вы с ними перебиваетесь? “
„Правда, – отвечал Максим, – цари у нас нечестивые, однако в церковные дела у нас они не вступаются“.
„Ну, – возразил Берсень, – хоть у вас цари и нечестивые, да, ежели так поступают, стало быть, у вас еще есть Бог“.
И как бы в оправдание проглоченной мысли, что в Москве уже нет Бога, опальный советник пожаловался Максиму на московского митрополита, который в угоду государю не ходатайствует по долгу сана за опальных, и вдруг, давая волю своему возбужденному пессимизму, Берсень обрушился и на своего собеседника:
„Да вот и тебя, господин Максим, взяли мы со св. Горы, а какую пользу от тебя получили? “
„Я – сиротина, – отвечал Максим обидчиво, – какой же от меня и пользе быть?“
„Нет, – возразил Берсень, – ты человек разумный и мог бы нам пользу принести, и пригоже нам было тебя спрашивать, как государю землю свою устроить, как людей награждать и как митрополиту вести себя“.
„У вас есть книги и правила, – сказал Максим, – можете и сами устроиться “.
Берсень хотел сказать, что государь в устроении своей земли не спрашивал и не слушал разумных советов и потому строил ее неудовлетворительно. Это „несоветие“, „высокоумие“, кажется, всего больше огорчало Берсеня в образе действия великого князя Василия. Он еще снисходительно относился к Васильеву отцу: Иван III, по его словам, был добр и до людей ласков, а потому и Бог помогал ему во всем; он любил „встречу“, возражение против себя. „А нынешний государь, – жаловался Берсень, – не таков: людей мало жалует, упрям, встречи против себя не любит и раздражается на тех, кто ему встречу говорит“.
Итак, Берсень очень недоволен государем; но это недовольство совершенно консервативного характера; с недавнего времени старые московские порядки стали шататься, и шатать их стал сам государь – вот на что особенно жаловался Берсень. При этом он излагал целую философию политического консерватизма.
„Сам ты знаешь, – говорил он Максиму, – да и мы слыхали от разумных людей, что которая земля перестанавливает свои обычаи, та земля недолго стоит, а здесь у нас старые обычаи нынешний великий князь переменил: так какого же добра и ждать от нас?“
Максим возразил, что Бог наказывает народы за нарушение его заповедей, но что обычаи царские и земские переменяются государями по соображению обстоятельств и государственных интересов.
„Так-то так, – возразил Берсень, – а все-таки лучше старых обычаев держаться, людей жаловать и стариков почитать; а ныне государь наш, запершись сам-третей у постели, всякие дела делает“.
Этой переменой обычаев Берсень объясняет внешние затруднения и внутренние неурядицы, какие тогда переживала Русская земля. Первой виновницей этого отступничества от старых обычаев, сеятельницей этой измены родной старине Берсень считает мать великого князя.
„Как пришли сюда греки, – говорил он Максиму, – так земля наша и замешалась, а до тех пор земля наша Русская в мире и тишине жила. Как пришла сюда мать великого князя великая княгиня Софья с вашими греками, так и пошли у нас нестроения великие, как и у вас в Царегороде при ваших царях“.
Максим Грек счел долгом заступиться за землячку и возразил:
„Великая княгиня Софья с обеих сторон была роду великого – по отцу царского роду царегородского, а по матери великого дуксуса феррарийского Италийской страны “.
„Господин! Какова бы она ни была, да к нашему нестроению пришла“, – так заключил Берсень свою беседу».
Берсеню не нравится ни политическая ситуация в стране, ни попираемые (на его взгляд) права боярства, ни то, что царь избрал для себя людей, с которыми держит совет за закрытыми дверьми, а лучших людей игнорирует. Однако то, что происходило с боярством, вряд ли было связано с государственными интересами. После смерти Василия, когда будущий царь Иван был слишком мал, власть на длительный период как раз попала в руки бояр. Увы, они использовали эту власть совсем не для того, чтобы наладить жизнь в государстве, они просто начали боярскую междоусобную борьбу. Боролись партии Бельских и Шуйских, до страны им не было никакого дела. И неудивительно, что выросший внутри этих боярских разборок Иван Васильевич оказался весьма специфическим царем.
Иван Васильевич Грозный (1533–1584 годы)
Иван Васильевич Грозный родился через пять лет после диспута Максима Грека с Берсенем – в 1530 году. Он был царем-сиротой: на четвертом году его жизни умер отец, а на восьмом мать. Иван вместе с младшим братом Юрием остались одни на свете. Заботу о царственных братьях взяли на себя бояре, но до конца своих дней Иван с мукой поминал эту заботу.
«Он сам вспоминал после в письме к князю Курбскому, – пишет Ключевский, – как его с младшим братом Юрием в детстве стесняли во всем, держали как убогих людей, плохо кормили и одевали, ни в чем воли не давали, все заставляли делать насильно и не по возрасту. В торжественные, церемониальные случаи – при выходе или приеме послов – его окружали царственной пышностью, становились вокруг него с раболепным смирением, а в будни те же люди не церемонились с ним, порой баловали, порой дразнили. Играют они, бывало, с братом Юрием в спальне покойного отца, а первенствующий боярин князь И. В. Шуйский развалится перед ними на лавке, обопрется локтем о постель покойного государя, их отца, и ногу на нее положит, не обращая на детей никакого внимания, ни отеческого, ни даже властительного».
Так что неудивительно, что Иван рос пугливым, мнительным, осторожным и озлобленным. Ненавидел он их всех – и опекунов, которые, ничуть не стесняясь детей, вели свои разборки, родственников, которые отдавали ему почести как царю, и в то же время лелеяли надежду, что он не выживет, мятежников, которые в любую минуту могут появиться и убить его. Один такой кошмар он пережил: как-то среди ночи он был разбужен ворвавшимися в спальню вооруженными людьми, он слышал их крики и ругань, ждал, что его начнут убивать. Нет, это всего лишь боролись между собой Вельские и Шуйские: мятежники Шуйских хотели убить митрополита Иосафа, стоявшего за Вельских, но тот бросился во дворец; вот в поисках митрополита и ворвались эти люди в покои мальчика-царя. Вряд ли из такого детства вырастает что-то хорошее. Вот и не выросло. Иван плакал, чтобы никто не видел, читал книги и с каждым годом все лучше понимал, что сможет выжить, если окажется сильнее своих противников. А противниками и мятежниками он значил всех, без разбора. У царя друзей не бывает. Первое, что он задумал и чем сильно озадачил своих опекунов, на шестнадцатом году жизни царь сказал, что хочет жениться. Бояре ввиду такой царской сознательности даже расплакались от умиления. Но это желание вовсе не было следствием половой зрелости, это было следствием особого склада ума. Живущий в уединении, много читающий, Иван привык обдумывать свои мысли самостоятельно, каждую из них проверял, взвешивал и только тогда высказывал. Желание жениться было простой констатацией факта, что ему положено продолжить род и что, если у него будет наследник, убить его будет невыгодно и бессмысленно. Первую свою жену он любил нежной и почти рыцарской любовью, но это счастье кончилось рано: жена умерла. Иван считал, что ее отравили, чтобы побольнее досадить ему. К остальным женам, а их всего было семь, он относился куда как спокойнее, выказывая обычное мужское желание, только не такую отчаянную и мучительную любовь. Словно с его первой женой и умерла эта романтическая любовь, а осталась лишь похоть. Он был человек очень сложный, очень закрытый для других, очень страшившийся доверить кому-то свои мысли, в своих вольных и невольных оппонентах он видел только врагов, и как к врагам он писал к ним гневные письма и требовал ответа. Ему требовалось постоянно вести диалог, очевидно из той череды диалогов, которые он вел с самим собой. Подтверждение своим мыслям он находил в книгах, как правило в библейских и церковных текстах, которые много говорили о власти, о предназначении царя, о посмертной геенне огненной, о Страшном суде. Это было странное сознание, мятущееся, неспокойное, ранимое и всегда ожидающее удара из-за спины. Выросший среди очень жестоких и крайне двуличных людей, он и сам стал жестоким и двуличным. Он был настолько подозрителен, что двинул на Новгород войска как раз потому, что подозревал там крамолу и измену. Он ненавидел тех, кому удалось ускользнуть из-под его власти, от его монаршего права распоряжаться жизнью и смертью, именно об этом его переписка с Андреем Курбским, князем, который бежал из своей страны, потому что вдруг понял, что предсказать поведение царя невозможно, а жизнь всего лишь одна. Ночью отправленный в Ливонию князь оставил всю свою семью, а сам ускользнул в Польшу. Польша, латиняне, все что угодно – только не Иван. Именно это так и возмутило царя, что его заведомо воспринимают только как зверя. Зверем он, конечно, не был, но жителям Московии от этого было не легче.
