Жан Мари Констан - Повседневная жизнь французов во времена Религиозных войн
Как ни парадоксально, но приняв Нантский эдикт, Франция в борьбе за соблюдение прав человека опередила все другие страны европейского континента. Но спустя век, когда европейцы, и в частности немцы, англичане и граждане Соединенных Провинций фактически стали проявлять подлинную толерантность и даже начали формулировать новые принципы соблюдения прав человека, Франция повернула вспять, отправив значительную часть своей элиты в ссылку, то есть в протестантскую Европу. Ибо к этому времени конфессиональные разногласия в Европе в основном перестали решаться путем непосредственного единоборства.
После Нантского эдикта: Европа учится быть толерантной
В Чехии в 1609 году при поддержке императора Рудольфа II была предпринята попытка решить вопрос о сосуществовании двух конфессий по французскому образцу: религиозная свобода была гарантирована обеим религиям, которые, с одной стороны, объединяли католиков и утраквистов (умеренных гуситов), а с другой стороны, лютеран, кальвинистов и моравских братьев (последователей гуситов, близких к кальвинистам). Однако это согласие было еще более кратковременным, чем действие Нантского эдикта: разгром восстания чешских сословий на Белой Горе в 1620 году и Тридцатилетняя война оставили от Грамоты Рудольфа II одни воспоминания.
Тридцатилетняя война, разорившая Германию и всю Европу, завершилась Вестфальским миром 1648 года. Во многих немецких государствах постепенно стала пробуждаться толерантность. В 1684 году рупор лютеран курфюрст Саксонский обратился в католичество, но продолжал защищать идеи протестантизма.
В кальвинистской республике Соединенных Провинций католицизм был запрещен, тем не менее тамошние католики смогли создать собственную полуподпольную организацию. Они беспрепятственно собирались в часовнях и могли, заплатив местным властям солидную сумму, купить право на существование своей общины. Однако католики не имели права устраивать шествия или паломничества, так как подобные — типично «папистские» — церемонии могли повлечь за собой народные волнения. Также они не имели права открывать школы, зато могли более или менее свободно слушать мессы, в чем сегодня можно убедиться, посетив в Амстердаме музей Амстерклинг, в здании (бывшем амбаре) которого прежде размещалась подпольная церковь. Очевидно, что посещавшие ее католики (а церковь была большая, и в ней даже был установлен орган) не могли оставаться незамеченными.
Примерно в таком же положении находились и евреи, изгнанные с Иберийского полуострова. Не имея ни статуса граждан, ни статуса горожан, они не могли заниматься рядом ремесел, однако на территории своих общин имели право строить синагоги и трудами своими способствовать процветанию республики.
Город Амстердам даже согласился принять изгнанных в 1638 году из Польши социниан[16], которые отвергли догматы о Троице, о божественности Христа, о первородном грехе и искуплении, а также дорогое сердцу кальвиниста учение о предопределении. Для них Христос был человеком, указавшим путь к спасению. Социниане люто ненавидели пасторов и поносили их в своих проповедях, но власти их никогда не беспокоили.
Несмотря на несовершенство, Нантский эдикт представлял собой шаг вперед к юридическому признанию свободы совести и религиозной терпимости. В то время как в Германии Аугсбургский мир предоставил эту свободу только князьям, а в республике Соединенных Провинций эта свобода существовала de facto, а не dejure, во Франции две религии — католическая, адептов которой было большинство, и протестантская, адептов которой было значительно меньше, — начали сосуществовать согласно юридическим нормам, гарантировавшим каждой религии определенные права. Это был первый шаг по пути к признанию прав человека.
Второй шаг был сделан во время «Славной революции» в Англии 1688— 1689 годов. Таких законодательных актов, как Эдикт о терпимости и Билль о правах, многие англичане ждали уже давно. Но английские свободы не распространялись на католиков, а только на диссидентов протестантского толка.
Третий шаг был сделан в эпоху Просвещения, и сделали его американцы, приняв свою Декларацию прав. Четвертым шагом в этом направлении стала Декларация прав человека и гражданина, принятая французским Учредительным собранием 26 августа 1789 года.
Таким образом, в завоевании западным миром основных свобод Франция сыграла главную роль как в начале этого процесса, так и в конце его.
Однако необходимо умерить пыл тех, кто безудержно восхваляет Нантскии эдикт, и напомнить, что этот законодательный акт был принят во имя единства нации. Утратив единство религиозное, следовало найти компромисс, позволяющий нации сплотиться вокруг короля. Таким компромиссом и стал Нантскии эдикт. Перед лицом всей Европы, а главное, перед лицом Испании, наследственного врага французской монархии, пытавшегося во времена Лиги нарушить территориальную целостность Франции, оторвав от нее Прованс, часть Дофине и даже Бретань, вернув ей независимый статус, которым она обладала в XV веке, Нантскии эдикт свидетельствовал, что для Франции целостность нации важнее религиозных распрей.
Национальное единство важнее единства конфессионального
Памфлет «Диалог Господина и Горожанина», опубликованный в декабре 1593 года, стал своеобразным завещанием Лиги. Авторство этого текста приписывают Морену де Кроме, советнику Большого совета.
Историк Робер Десимон полагает, что соавтором его был Крюсе, прокурор Шатле. По словам Десимона, провинциал Морен де Кроме вошел в Комитет шестнадцати «на излете» жизни, а в первые ряды лигистов выдвинулся только после организованного им дела Бриссона. Став одним из лидеров Лиги, он одновременно стал и ее могильщиком. Как мы уже писали, ничем не оправданное убийство трех магистратов, в том числе и первого президента Парижского парламента, повлекло за собой разрыв с принцами и жесткие меры против наиболее радикально настроенных лигистов. Крюсе был образцовым членом Комитета шестнадцати: простой прокурор, «находившийся почти на самой нижней ступени служебной лестницы, (…), он ненавидел всех состоятельных людей». Voxpopuli, иначе говоря, народная молва наградила его прозвищем «Непреклонный»; в мае 1588 года он стал героем дня баррикад. Казненный заочно после дела Бриссона, он избежал подлинной виселицы только благодаря вмешательству мадам де Монпансье, сестры Меченого и Майенна, что говорит о его принадлежности к сторонникам или же клиентеле Гизов.
Таким образом, оба предполагаемых автора принадлежали к экстремистскому крылу Лиги, постоянно находились в гуще радикально настроенных лигистов и хорошо знали их чаяния и тревоги. Для них салический закон не имел никакого значения, считаться следовало только с верой в Бога. В становлении правового государства они усматривали помеху религиозному видению мира, ту брешь, которая, постепенно расширяясь, поглотит всемирное католичество, превратит религию в рядовой государственный институт, каким видел его Макиавелли.
По их мнению, национальная идея, в отличие от христианского универсализма, была исключительно деструктивной. Они выразили свое убеждение в «Диалоге», вложив в уста горожанина-лигиста следующую фразу: «Истинные наследники короны — это те, кто достоин нести слово Божие. Если Господу будет угодно дать нам короля-француза, имя его будет благословенно. Но какой бы нации ни был король, главное, чтобы он был католик, исполненный благочестия и справедливости, остальное нам безразлично. Мы любим нашу веру, а не нашу нацию».
В ответ на манифест лигистов дворянин-роялист отвечал: «Вы хотите все запутать и вручить французский скипетр в руки иностранца, испанца или лотарингца. (…) Дом Бурбонов является единственным законным наследником короны, Лотарингский дом для нас чужой, а Господь сам первым поддерживает законность».
В «Диалоге» лигисты сводили счеты с власть имущими, а именно с дворянством и парламентом, который и с политических, и с социальных позиций оказывал монархии наибольшую поддержку. Неоднократно производя чистку парламента, в том числе и в связи с делом Бриссона, они надеялись сломать механизм национального управления. Дворян же обвиняли в том, что они вступали в Лигу, чтобы контролировать ее действия, использовать ее для своей выгоды, а затем предать.
Для среднего лигиста Господин отнюдь не был положительным героем, он был предателем, негодяем, в то время как Горожанин, угнетенный человек из народа, был чистым и добродетельным, ибо Господь для него был превыше всего.
Дерзкий памфлет имел большой успех. Парижский парламент попытался конфисковать тираж и арестовать выпустивших его печатников, но проповедники были начеку и, узнав об угрозе, мгновенно предали это гласности, сделав тем самым памфлету колоссальную рекламу. Экземпляры его буквально рвали из рук и платили за них золотом. Небезызвестный Пьер де Летуаль заплатил за свой экземпляр экю, а спустя несколько дней, прочитав памфлет несколько раз, он перепродал его в десять раз дороже. Генрих IV, равно как и герцог Майеннский, готовы были приобрести памфлет «за любую цену».
