Джон Норвич - Нормандцы в Сицилии. Второе нормандское завоевание. 1016-1130
Вопрос о наследнике больше не стоял, но будущее Силиции все еще выглядело безрадостным, и многие из собравшихся в тот день в церкви Пресвятой Троицы, вероятно, ловили себя на том, что их мысли уносятся от слов реквиема к предстоящим трудным годам. Симону исполнилось восемь лет, Рожеру – пять с половиной, страну ожидал долгий период регентства. Аделаида была молода, неопытна, к тому же женщина. Итальянка из далекой северной Лигурии, она не могла рассчитывать на преданность ни одного из народов, которые теперь оказались под ее властью, – нормандцев, греков, лангобардов, сарацин. Из языков она знала итальянский, латынь и чуть-чуть нормандский диалект французского. Как могла она справиться с одним из самых разнородных в культурном и национальном отношении государств Европы?
Сообщения хроник об этом периоде, к сожалению, удручающе скудны, и мы немногое можем сказать о том, как Аделаида решила вставшую перед ней трудную задачу. Ордерик Виталий, сообщающий массу ложных сведений по разным другим поводам, но часто оказывающийся надежным источником, когда речь идет о южной Италии или Сицилии, сообщает, что она послала в Бургундию за неким Робертом, сыном герцога Роберта I, женила его на своей дочери – предположительно он имеет в виду одну из ее одиннадцати падчериц – и доверила ему правление Сицилией на следующие десять лет, после чего отравила его. Как мы видели на примере Сишельгаиты, Ордерик склонен приписывать вполне естественные смерти чьему-то злому умыслу, и эта часть его рассказа почти определенно неправда. В остальном кажется немного странным, что имя Роберта ни разу не упоминается в современных событиям местных источниках, хотя они столь кратки и отрывочны, что не позволяют нам сделать какое– нибудь твердое заключение. Из двух позднейших авторитетов в этом вопросе Амари отвергает версию Ордерика, как полностью выдуманную, а Шаландон, с оговорками, ее принимает. Мы можем выбирать.
Так или иначе, но Адеалида преуспела. В качестве доверенных лиц она приближала к себе в основном коренных сицилийцев греческого или арабского происхождения, в то время как нормандские бароны – всегда более неугомонные, чем греки и сарацины, вместе взятые, – которые надеялись, воспользовавшись ее регентством, расширить свои права и привилегии, вскоре обнаружили свою ошибку. В результате графиня могла уделять большую часть времени своей главной обязанности – воспитанию двоих сыновей как достойных наследников отца. С этим она также отлично справлялась, насколько позволяла судьба. Но 28 сентября 1105 г. ее старший сын Симон умер и юный Рожер, которому не было еще десяти лет, стал графом Сицилии.
О детстве Рожера мы не знаем буквально ничего. Существует ничем не подтвержденная легенда о том, что в конце 1096 г. его крестил святой Бруно, основатель картузианского ордена, который жил тогда отшельником неподалеку от своего монастыря Ла-Торре в окрестностях Сквиллаче. Кроме того, имеется столь же недостоверное свидетельство некоего Александра, аббата монастыря Сан– Сальваторе, расположенного около Телезе. Александр впоследствии написал тенденциозное и крайне бессвязное повествование о ранних годах правления Рожера. В частности, он рассказывает, что, когда их отец был еще жив, два мальчика часто боролись и Рожер, который всегда брал верх над старшим братом, заявлял, что Силиция будет принадлежать ему, предлагая в качестве компенсации Симону епископскую или, если он предпочитает, папскую кафедру. На этом основании аббат предполагает, что Рожер был рожден, чтобы править, – та же идея находит дополнительное подтверждение в несколько преувеличенном благочестии Рожера: мальчик никогда не отказывал в милостыне нищему или паломнику, но всегда вытряхивал из карманов все, что в них было, а затем просил у матери еще. К сожалению, Александр пользовался сведениями, полученными из вторых рук, и его сочинение, написанное по заказу сестры Рожера Матильды, зачастую тошнотворно подхалимское. Когда речь идет о более поздних временах, оно оказывается полезным и даже достаточно надежным источником, но для этого периода не является ни информативным, ни заслуживающим доверия, и только из-за отсутствия чего-то лучшего, чем эти обрывочные познания – если их можно таковыми считать, – оно попало на страницы этой книги.
В эти туманные, но, видимо, достаточно безмятежные годы происходили процессы безмерно важные как для будущего страны, так и для формирования ее властителя. Рожер I, как мы должны его теперь называть, будучи на Сицилии, большую часть свободного от военных операций времени проводил поначалу в Тройне, а позднее – в Мессине, откуда он мог присматривать за своими калабрийскими владениями; но личные предпочтения графа были навсегда отданы его старому континентальному замку в Милето. Здесь обычно жила его семья, и это место он, несмотря на частые отлучки, считал своим домом. Аделаида поступила иначе. В Калабрии она, без сомнения, ощущала себя неуютно в окружении нормандских баронов, которых она не любила и которым не доверяла. Мессина с этой точки зрения была лучше, но жизнь в этом маленьком городе текла слишком однообразно. Сан-Марко-д'Алунцио, где Рожер, судя по всему, провел часть своего детства, был еще меньше, хотя, вероятно, прохладней и здоровее в летние месяцы. На Сицилии имелась только одна истинная столица – Палермо, – этот город, население которого приближалось к тремстам тысячам, уже два века был сердцем острова; там процветали ремесла, и там же помещались дворцы, административные учреждения, арсеналы и даже монетный двор[76]. Когда именно графиня Аделаида окончательно перенесла свою резиденцию в Палермо, неясно. Возможно, это происходило в насколько этапов, но переселение полностью завершилось к тому моменту, в начале 1112 г., когда жители столицы стали свидетелями происходившей в старом дворце эмиров церемонии посвящения юного графа в рыцари. Это был великий день для Рожера. В грамоте, выпущенной в июне того же года, которой он и его мать предоставили привилегии архиепископу Палермо, он с полным правом мог именовать себя «Рожер, воин и граф».
Перемещение графской резиденции в Палермо стало последним шагом на пути возвращения сицилийцам и особенно сарацинам самоуважения. Этим было окончательно доказано, что завоеватели больше не рассматривают Сицилию как покоренную территорию. Аделаида и Рожер, переселившись в Палермо, дали всем понять, что они не только доверяют своим сарацинским подданным, но и полагаются на них в своих заботах о процветании и спокойствии страны. Еще более существенное воздействие переезд оказал на самого Рожера. Его отца воспитывали как нормандского рыцаря, и всю жизнь он оставался в первую очередь нормандским рыцарем. Сын, лишенный отцовского влияния с пяти лет, был прежде всего сицилийцем. Он не знал почти никого из нормандцев, не считая одного-двух близких родственников, его мать – итальянка, являвшаяся для него высшим авторитетом, предпочитала греков, и атмосфера, в которой он рос, была космополитически-средиземноморской; в качестве его наставников и секретарей выступали мусульмане и греки, а государственные дела обсуждались на трех языках в колоннадах из холодного мрамора, пока снаружи фонтаны били среди лимонных деревьев и муэдзины безостановочно созывали верующих на молитву. Все это окружение было бесконечно далеким от той жизни, которая подобала потомку Отвиля и родичу Гвискара, и привнесло в характер Рожера некую экзотичность, которую нельзя приписать только средиземноморской крови его матери. Эта кровь ясно узнавалась по его темным глазам и волосам, но те, кто в более поздние годы сходился с ним близко, или те правители, которые сталкивались с ним на дипломатическом поприще, понимали на собственном опыте, что граф Сицилии – не только южанин, он – человек с Востока.
Первый крестовый поход закончился громким, хотя и незаслуженным успехом. Путешествие по Европе и Малой Азии далось тяжело, и участники его пережили несколько неприятных моментов в Константинополе, когда император Алексей, резонно обеспокоенный присутствием большой, разнородной и очень неорганизованной армии у своих ворот, настоял, чтобы крестоносцы принесли ему клятву верности, прежде чем продолжат путь. В итоге, однако, все трудности были преодолены. Сельджуки потерпели сокрушительное поражение при Дорилее в Анатолии; в Эдессе и Антиохии возникли франкские княжества, и 15 июля 1099 г., творя ужасающие жестокости и зверства, воины Христовы ворвались в Иерусалим, где в церкви Гроба Господня сложили окровавленные руки в благодарственной молитве.
Один из крестоносцев был на голову выше прочих. Боэмунд, хотя и уступал по статусу столь могущественным правителям, как Готфрид Бульонский или Раймонд Тулузский, вскоре доказал свое превосходство как воин и дипломат. Он знал Балканы по прежним кампаниям, бегло говорил по-гречески, совершил героические деяния во время битвы у Дорилея и осады Антиохии. В Антиохии он и остался, заслужив репутацию самого могущественного латинского властителя за морем. Это было блестящее достижение, которому мог бы позавидовать его отец, открывшее истинное величие Боэмунда и определившее его место в истории. Но он не долго пользовался плодами своей славы. Летом 1100 г. Боэмунд возглавил экспедицию против данишмендидов в верховьях Евфрата, в ходе которой он потерпел поражение и попал в плен. Спустя три года его выкупили и он вернулся в Антиохию только для того, чтобы обнаружить, что натиск сарацин с одной стороны и Алексея с графом Раймондом с другой до крайности ослабили его позиции. Только подкрепления из Европы могли спасти ситуацию. В 1105 г. Боэмунд появляется в Италии. Там и во Франции, где он в следующем году женился на дочери короля Филиппа Констанции, он сумел собрать новую армию, но его амбиции сбили его с толку, и вместо того, чтобы сразу двинуться на Восток, он неразумно решил пойти войной на Константинополь. Император, поддерживаемый, как всегда, венецианцами, вновь доказал свою силу, и в сентябре 1105 г. в ущелье, где протекает река Девол (в нынешней Албании), Боэмунд вынужден был просить мира. Алексей обошелся с ним достаточно милосердно: ему позволили оставаться в Антиохии в качестве императорского вассала, хотя большая часть киликийского и сирийского побережий отходила императору, а латинский патриарх в Антиохии был заменен греческим. Для Боэмунда, однако, подобное унижение оказалось невыносимым. Он не вернулся на Восток, но отправился, полностью сломленный, в Апулию, где в 1111 г. умер. Его похоронили в Каносе, и посетители тамошнего кафедрального собора до сих пор могут видеть с внешней стороны южной стены любопытный мавзолей восточного типа – это самое раннее нормандское надгробие, сохранившееся в южной Италии[77]. За красивыми бронзовыми дверями, с выгравированными арабскими узорами и хвалебными надписями, открывается пустое внутреннее пространство – мы видим только маленькие колонны и сам надгробный камень, на котором выгравировано буквами, от грубоватого великолепия которых до сих пор захватывает дух, только одно слово «Боамундус».
