Лев Анисов - Иезуитский крест Великого Петра
Молодые да счастливые, о том ли могли они думать. Это вот опытный царедворец да внимательный к событиям политик дюк де Лириа мог сказать себе в те дни: «Все… заставляет меня думать, что в воздухе собирается гроза, что вот-вот она разразится и это случится скорее, чем мы воображаем».
Не могло пройти мимо внимания испанского посланника то, что барон Остерман неожиданно сказался больным и уже десятый день не выходил из дому. «…Его болезнь не опасна, — отметит дюк де Лириа в депеше. — Нужно заметить, что когда этот министр сказывается больным подобными болезнями, то именно тогда-то он и занят серьезно, тогда-то он и производит наибольшие интриги».
Ему едва ли не вторил Иоан Лефорт: «…чем более это семейство (Долгоруких. — Л.А.) будет возвышаться, тем сильнее нужно опасаться, что враждебные друг другу партии соединятся, а этого достаточно Остерману; он отлично ведет свои дела». Не могли не помнить иностранные министры слов Остермана, сказанных еще в сентябре: «Этому быть нельзя».
Именно в эти дни разносятся по Москве слухи, что царь начинает раскаиваться в том, что предложил руку Долгоруким. Хотя с невестой, все видят, государь безупречно почтителен.
Раз или два Петр II выезжал на охоту. Одна из поездок послужила ему отговоркою не быть в городе в день рождения цесаревны Елизаветы Петровны. Отсутствие императора явно оскорбило ее. Понятно было, все подстроено Долгорукими. Неожиданно показалось, он хочет бежать их опеки. В одну из ночей Петр II навестил Остермана. Долгорукие кинулись его искать, и когда нашли его, он сказал им, что, не могши заснуть, вздумал прокатиться в санях и, проезжая мимо дома Остермана, нашел его еще не спавшим.
Посетил он, также ночью, неожиданно и цесаревну Елизавету. Сказывали люди, оба вместе они долго плакали, после чего монарх будто бы сказал своей тетке, чтобы она потерпела, что дела де переменятся.
Долгорукие, казалось, не уверенные ни в чем до тех пор, пока не совершится самый брак царя, делали всевозможные усилия, чтобы брак был совершен тотчас же после Крещения.
Неожиданно кардинал Флери, духовник французского короля, известный своим покровительством иезуитам, поручил секретарю французского посольства в России Маньяну явиться в дом князя Василия Лукича Долгорукого, «приветствовать его от имени кардинала и уверить его, что его преосвященство не забыл любезного внимания, оказывавшегося по отношению к нему Долгоруким во время пребывания его во Франции».
Не могло то не насторожить немцев.
6 января 1730 года в Москве торжественно свершался обряд Водосвятия, установленный церковью в воспоминание евангельского события на Иордане, когда Господь Иисус Христос пришел к Иоанну и крестился у него в Иорданских водах.
Водоосвящение совершалось на Москве-реке, пред Тайнинскими воротами. После службы в кремлевском соборе, начинался крестный ход. Он отличался таким блеском и великолепием, как ни один другой. Шли архиереи с многочисленным духовенством, окруженные всевозможным церковным благолепием, сам царь являлся народу в полном блеске своего сана. Посмотреть на крестный ход и на торжественный обряд освящения воды на Москве-реке съезжались в Москву русские люди едва ли не со всего государства, почему и стечение народа в этот день было необыкновенное.
Свидетельницей событий того дня оказалась леди Рондо, супруга английского консула. Воспользуемся ее свидетельством.
«6-го числа… здесь бывает большой праздник и происходит церемония, называемая водосвятием… Обычай требует, чтобы государь находился во главе войск, которые в этом случае выстраиваются на льду. Бедная, хорошенькая невеста должна была показаться народу в этот день. Она ехала мимо моего дома, окруженная конвоем и такой пышной свитой, какую только можно себе представить. Она сидела совершенно одна в открытых санях, одетая так же, как в день своего обручения, а император, следуя обычаю страны, стоял позади ее саней. Никогда в жизни я не помню дня более холодного. Я боялась ехать на обед во дворец, куда все были приглашены и собрались, чтобы встретить молодого государя и будущую государыню при их возвращении. Они оставались четыре часа сряду на льду, посреди войск. Тотчас, как они вошли в залу, император стал жаловаться на головную боль. Сначала думали, что это — следствие холода, но так как он продолжал жаловаться, то послали за доктором, который посоветовал ему лечь в постель, найдя его очень не хорошим. Это обстоятельство расстроило все собрание. Княжна весь день имела задумчивый вид, который не изменился и при этом случае; она простилась с своими знакомыми так же, как и встретила их, т. е. с серьезною приветливостью, если я могу так выразиться».
На другой день у царя открылась оспа. Врачи не поняли болезни, а больной усилил ее неосторожною простудою. Ему становилось хуже и хуже.
Очередь терять голову была за Долгорукими.
XV
По Москве пошли слухи, что Петр II обвенчается неофициально в предстоящее воскресенье, 11 января и что на церемонии не будет ни одного иностранца. Официальные же торжества отпразднуются позже. Говорили, вызвано это тем, что фаворит весьма спешит с браком, а обвенчаться прежде государя не смеет.
«Ничто не может сравняться с тем рвением, которое проявляет Его Царское Величество, желая скорее видеть наступление дня своего бракосочетания, назначенное в будущее воскресенье», — сообщал своему двору Маньян в среду, 8 января.
Остерман ходил точно человек растерявшийся.
У многих при дворе складывалось мнение, что его заменят Долгоруким, вернувшимся из Польши, или Шафировым.
Барон Остерман по натуре своей был труслив и робок. Андрей Иванович пробил себе дорогу благодаря умению угождать сильным людям и приноравливать свои цели к их вкусам. Он не был, подобно Меншикову, государственным деятелем, способным указывать политике ее цели и вести ее по намеченному пути твердою рукой. Его сила была в хитрости и лукавстве.
Теперь он чувствовал, ему грозит серьезная опасность со стороны Долгоруких.
Выступая их другом и чуть ли не покровителем их, Андрей Иванович втихомолку выслеживал намерения и планы Долгоруких, следил за каждым их шагом и держал ухо востро. В доносителях у него был и Карл Рейнголд Левенвольде, ближайший друг, действительный камергер, по роду службы постоянно пребывавший при государе.
Было ясно, кредит Остермана, поддерживаемый по необходимости, исчерпан, Долгорукие усердно подкапывают под него.
В том, что они ненавидели его от всей души во все времена, он не сомневался.
Андрей Иванович начал менять курс.
«Ревнители блага Отечества хлопочут о возвращении фельдмаршала Голицына для укрощения властолюбия Долгоруких, — писал Лефорт 11 января, на другой день, как стало известно наверное, что у государя оспа злокачественная и весьма опасная (о чем, к слову, говорить было запрещено под страхом смерти). — Свадьба царя, по-видимому, будет отложена…»
Нетрудно было понять интригу Остермана. Учитывая, что между фаворитом князем Иваном Долгоруким и его дядей фельдмаршалом возникли разногласия (князь Василий Владимирович Долгорукий давно и нередко сурово журил племянника за его необузданные поступки и разные выходки и теперь фаворит готов был вытеснить его с занимаемого влиятельного положения), Остерман, используя настроение царя, задумал выдвинуть Голицыных… против Долгоруких.
«Фельдмаршал Мих. Мих. Голицын, — писал Мардефельд, — получил Дозволение вернуться из Украйны сюда, и ожидается здесь приблизительно в будущую субботу. Некоторые полагают, что ему поручат командование войсками, находящимися в здешней окрестности, потому что слишком свободные речи фельдмаршала (Вас. Вл. Долгорукого. — Л.А.) не нравятся любимцу царя, и последний будто бы старается сделаться вместо своего дяди подполковником Преображенского полка».
Тактика барона Андрея Ивановича узнаваема. В борьбе с врагами он прибегал всегда к одним и тем же приемам. Как прежде, дабы скинуть своего покровителя Меншикова, он объединился с Долгорукими, так теперь, для борьбы с ними же, соединялся с Голицыными.
Борьба началась глухая, но ожесточенная.
Ненависть к Долгоруким не могла не объединить Остермана и Голицыных. Древний род Голицыных был унижен при Долгоруких.
Меж тем, вся столица находилась в тревоге за здоровье государя. По лицам придворных, прислуживающих ему, видно было, болезнь не пустая.
12 января лечащие врачи, братья Блументросты, заметили сыпь на ступнях больного. Опасаясь за жизнь Петра II, вызвали Бидлоо. Тот приехал и не одобрил способов лечения, бранясь неразумию врачей. (Сменившая на престоле Петра II императрица Анна Иоанновна питала недоверие к Блументростам. Лаврентий Блументрост как лейб-медик, по свидетельству Миллера, «не смел показываться на глаза императрице; она питала недоверие к его медицинскому искусству, потому что много особ Императорского семейства умерло на его руках». Лишь при вступлении на престол Елизаветы Петровны он снова вошел в милость при дворе. «Лесток представил Ел. II. прошение Блументроста, — пишет Миллер, — причем указал на его прежние заслуги»).
