Юлий Анненков - Флаг миноносца
- Почему именно это? - спросила Марина.
В своих симпатиях и антипатиях Земсков всегда обладал завидной ясностью, если не считать того вопроса, который занимал его сейчас больше всего.
- Мне нравятся такие люди, как героиня Стендаля. Я просто благодарен ему за то, что он сделал ее именно такой.
- Какой? - Она старалась понять его мысль. - Чем она лучше других романтических героинь?
- Надежная душа! Вы понимаете, что это значит?
- Кажется, понимаю. А вам, Андрей Алексеевич, довелось встретить надежную душу?
На этот вопрос ответить было труднее.
- Вы знаете, о чем я думал в ту ночь, когда лежал на полу среди раненых в вашем приемном покое?
Марина умела хорошо слушать. Это дано не каждому - слушать так, чтобы собеседнику хотелось высказаться до конца.
- Я думал о том, что скорее всего не смогу вернуться в строй. Я привык к тому, что нужен армии, моим начальникам и подчиненным. Но я им всем нужен именно как артиллерийский разведчик. Если я перестану быть им, то не буду нужен даже как товарищ. Меня пожалеют, мне помогут, но я не испытаю больше чувства собственной необходимости для тех, кто стал моей единственной семьей. У меня есть мать. Я ей нужен всегда - нужен, чтобы заботиться обо мне, тревожиться за каждый мой шаг, чтобы жить ради меня. Но, если разобраться, то нужна мне - она, а не я ей.
- А у меня нет матери, - тихо сказала Марина.
Земсков понял, что Марина, не будучи на фронте, пережила, быть может, больше его.
- В декабре сорок первого она умерла под Москвой, в нетопленой даче, потому что некому было оказать ей помощь. Я тогда поняла, что если болен близкий человек, то самый лучший профессор - знаток Лермонтова и Блока не стоит самого заурядного фельдшера.
Она молчала довольно долго, потом вспомнила о своем собеседнике:
- Простите, Андрей Алексеевич, я перебила вас.
- Нет, я слишком много говорю о себе. Вообще это - не моя привычка. Не знаю, почему так получилось.
- Со мной многие молчальники начинают говорить. - Марина сказала это, вовсе не желая обидеть Земскова, но он ясно почувствовал черту, которую она провела между ним и собой, поставив его в ряду многих. Ему стало досадно, но он усилием воли подавил это ощущение. "Зачем портить большой человеческий разговор необоснованными эгоистическими претензиями?"
- Скажите, Марина, а отец ваш... Он где?
- Мой отец - главный хирург нашей армии. Вы его видели, Андрей.
Впервые Земсков назвал ее не мысленно, а в глаза просто по имени, и она немедленно ответила ему тем же. Земсков не мог этого не заметить. Только что проведенная черта снова исчезла. Этот пустяк взволновал его. Ночью, наедине с женщиной, которая не могла не нравиться, он почувствовал себя уже чем-то связанным с ней и внутренне радовался своему мнимому освобождению от той любви, которая пришла сама, как прилетает непрошенный снаряд.
Марина помогла ему вернуться к прерванной теме:
- Вы говорили о надежной душе Ванины Ванини, а я спросила, нашли ли вы для себя "надежную душу?" - Она сняла белую шапочку, встряхнула светлыми волосами, словно освобождаясь от своих мыслей.
- Не многим удается найти ее, - неопределенно ответил Земсков.
- Вы хотите сказать, что нашли? - Марина чуть наклонилась вперед через столик, и Земсков почувствовал на своем лбу прикосновение ее легких волос.
Сейчас он схватит ее за плечи, пригнет к себе, поцелует. И она ответит на поцелуй. Оба они понимали это. Еще мгновенье, и он сказал бы: "Да, нашел - тебя!"
Земсков не мог бы объяснить, что удержало его тогда от этого порыва. Может быть, где-то на самом краю сознания возникла перед его мысленным взором бурливая речка Курджипс и девушка, которая вырвалась у него из рук, когда он хотел перенести ее через поток.
Андрей поднялся с табуретки. В то же мгновенье, возможно, долей секунды раньше, поднялась Марина.
- Счастлив будет тот, кто найдет вас, Марина. Или, может быть, уже нашел?
Она постояла, глядя на него снизу вверх, сквозь сеточку разлетевшихся волос, потом надела свою полотняную шапочку:
- Идите, Андрей. Уже очень поздно. Хорошо, что мы поговорили сегодня. И мы еще не раз будем говорить... о литературе. Погодите! Я вам скажу еще кое-что. Год назад я прогнала глупого мальчишку в военной форме. А я была для него, наверно, той самой "надежной душой". Я не знаю, жив ли он, но я буду его искать, хотя, может быть, я ему уже не нужна.
- Этого не может быть!
- Все может быть, Андрей. А теперь - спокойной ночи!
Когда он, крадучись, пробирался к своей койке, костыль зацепился за что-то и с грохотом упал на пол.
- Ты что бродишь? - сонно спросил Литинский.
- А! Ты не спишь? - обрадовался Андрей и сел к нему на койку.
- Разбудил, чертяка! Давай за это закурить.
- Тогда пошли из палаты!
На холодной лестничной площадке лампочка не горела, поэтому маскировочная штора была поднята. Где-то очень далеко немецкий самолет бросил осветительную ракету.
- Бомбанут в конце концов этот госпиталь, - зевая заметил Литинский.
- Возможно.
- А что, кино завтра будет?
- Говорят, привезли.
Папироса Земскова догорела до бумаги. Разговор как будто тоже был исчерпан. Уже в коридоре Земсков спросил:
- Ты, кажется, утром упомянул о Людмиле из нашей части. Откуда ты ее знаешь? - мысленно он выругал себя за этот вопрос, который хотел задать с самого утра.
- Людмила? Славная дивчина, - ответил Литинский. - Меня с ней познакомил в Сочи мой комбат, капитан Перецвет.
"Вот о ком говорил Рощин", - понял Земсков. Он спросил как можно равнодушнее:
- Что еще за Перецвет?
- Хороший парень, только в людях не разбирается. Девушка держит себя смело, без жеманства, ну он и решил, что здесь будет блицкриг, а вышел блицкриг в полном смысле, как у Гитлера.
- Как это понять?
- Очень просто. Провозился месяц без малейшего тактического успеха. У нее, наверно, кто-то есть, а размениваться не хочет. Там еще подвизался на правах старого знакомого адъютант генерала Назаренко, забыл, как его звать. Тоже погорел, как швед под Полтавой. Так что ты лучше не пробуй.
Г Л А В А X
ШАПСУГСКАЯ ГРЯЗЬ
1. "ЧП"
У капитана 3 ранга Арсеньева давно не было такого скверного настроения, как в тот день, когда произошла история с Косотрубом. Утро началось с доклада нового полкового врача: "В дивизионах и в управлении полка девять случаев инфекционной желтухи. Еще четверо бойцов пришли с такими нарывами, что хоть в госпиталь отправляй. Не хватает медикаментов, ваты, марли". Во всем этом капитан медицинской службы, конечно, виноват не был, и тем не менее Арсеньев на него рассердился. Этот глубоко штатский человек раздражал Арсеньева всем своим видом: на спине и на животе шинель вздута безобразными пузырями, ремень болтается (придирчивый старшина смог бы раза четыре повернуть пряжку в кулаке), шапка всегда сдвинута на сторону, длинные руки не находят себе места. Подобрали доктора в гвардейскую часть!
- Плохо лечите, раз много больных! - сказал Арсеньев. Он знал, что врач день-деньской находится в дивизионах, безуспешно сражаясь за чистоту. Несколько раз приходилось даже отменять его распоряжения, когда не в меру ретивый доктор браковал обед. Правда, после этого всегда появлялось несколько больных, но не оставлять же целый дивизион голодным из-за того, что солонина посерела?
Доктора сменил командир третьего дивизиона Пономарев.
- Моторы двух боевых машин неисправны. Ремонтировать на месте невозможно.
- Какое ваше решение? - спросил Арсеньев.
- Надо бы их отправить в мастерские опергруппы, - виновато попросил комдив.
- В Сочи? За двести пятьдесят километров? Запрещаю. Установить на ОП и стрелять по мере надобности. Передвигать на буксире. Прибудут запчасти отремонтируем.
Отправив Пономарева, Арсеньев пошел в дивизион Николаева. Здесь кому-то пришло в голову использовать старый способ пополнения продовольствия - глушить взрывчаткой рыбу в реке Абин. Командира полка рассердило не только нарушение приказа, но и глупость "рыболовов". Разве не ясно, что в быстрой горной речке вода унесет оглушенную рыбу раньше, чем она всплывет вверх брюхом на поверхность?
"Что происходит с полком? - в сотый раз спрашивал себя Арсеньев. Может быть, действительно нельзя было разбавлять наш Краснознаменный морской дивизион новыми людьми? Нет - можно было. Бои под Шаумяном и Гойтхом, переход первого дивизиона через Лысую гору доказывают, что боеспособность не понизилась. Трудно здесь, в Шапсугской, - голодно, грязно, холодно, но разве "кораблю в степи" было легче? Может быть, я сам не дорос до командира полка? - думал Арсеньев. Откинув ложную скромность, он признавался себе, что и это неправда. - Неужели все дело в отсутствии Яновского?"
Частично причина была, конечно, и в этом. Никто не умел лучше Владимира Яковлевича поддержать людей в трудную минуту, а главное показать им, что даже самые незаметные дела каждого бойца - часть большого коллективного подвига подразделения, части, фронта - всего вооруженного народа. Конечно, нелегко людям, привыкшим к активным действиям, топтаться четвертый месяц на одном месте. Наступательный порыв созрел. Идея наступления и разгрома врага выкристаллизовалась уже в сердцах, и теперь бездействие еще больше угнетает бойцов. А тут еще этот Дьяков, неспособный даже поговорить по-человечески с матросами и командирами.
