Юлий Анненков - Флаг миноносца
- Володенька, милый, как же ты ходишь?
Нога была покрыта громадными нарывами. Некоторые уже лопнули. Гной смешался с грязью, которая натекла через голенища во время ночной работы. Потянуло запахом падали. Людмила, намочив кусок марли в перекиси водорода, принялась счищать гнойные корки:
- Это от грязи, от сырости. Ты уже не первый такой приходишь. Подожди! Сейчас смажу иодом.
Когда перевязка была закончена, Людмила дала Сомину новые байковые портянки, свои должно быть. А вонючие, пропитанные гноем бросила в ведро:
- Я постираю.
Вымыв руки, она уселась на колченогой лавке рядом с Соминым. Народ разошелся. На носилках храпел санитар. Он не проснулся бы, разорвись рядом одна из тех мин, что немцы спускали в геленджикскую бухту.
- Ты ничего не знаешь об Андрее? - спросила Людмила.
- На, читай.
Она схватила письмо, как кошка мышь. Сомин следил за выражением ее лица. Сначала Людмила краснела, беззвучно шевеля губами, потом кровь отхлынула от ее лица, а в глазах заиграли знакомые Сомину бешеные огоньки.
Людмила дочитала письмо, и раньше, чем Сомин успел помешать ей, швырнула его в печку, но тут же вскочила и, выхватив из огня листок, загасила ладонью загоревшийся угол. Она еще раз прочла письмо, аккуратно сложила его и вернула Сомину. Теперь ее глаза уже не метали молнии. Она просто плакала.
- Я знала, мне Палочкин говорил про какую-то Марину. А мне он ни строчки... Даже привета не передал.
Сомин пытался ее утешить:
- Так он же передал, вот читай: "Всем, кого видишь в части, передавай привет от меня, без различия рангов и званий..." Значит и тебе!
- Спрячь это письмо, чтоб я его не видела! Пусть целуется со своей образованной Мариной!
Сомину было и смешно и грустно. "Баба - есть баба", - как говорит Бодров. Он взял платок Людмилы и вытер слезы, бежавшие по ее щекам.
- Ну зачем ему целоваться с той врачихой? Она, наверно, некрасивая совсем, во всяком случае, не такая, как ты. Ты же красивее всех!
Сказав эту фразу, он усомнился в своей искренности, и вдруг внезапная мысль озарила его уставшее сознание, как артиллерийская вспышка: "Марина Константиновна! Отца Маринки зовут Константин Константинович. Это - она, моя Маринка, которая на самом деле красивее всех!"
Теперь Сомин перечитывал письмо новыми глазами: "Нет, этого не может быть. Когда началась война, Маринка перешла на третий курс. Что же, она за год стала врачом?" - Сомин не знал об ускоренных выпусках военного времени. - "Но судя по тому, что пишет о ней Земсков, очень похоже на Маринку. Конечно, она в него влюбится. Можно ли не полюбить Андрея?"
- Как ты думаешь, Людмила, может девушка не полюбить Андрея, если хорошо его узнает? - Он совсем забыл, что Людмила тоже заинтересованное лицо в этой странной истории. Людмиле было так грустно, что она не ответила на вопрос. Сомин надел свою мокрую шинель и, прихрамывая, побрел в подразделение. Он миновал последние домики. Один из них прямое попадание снаряда разметало до основания. В Шапсугской не осталось ни одного человека из местных жителей, зато военных можно было встретить сколько угодно.
По дороге двигалась к передовой рота пехотинцев. Волоча по грязи ноги в спустившихся обмотках, солдаты ковыляли вразброд, держа винтовки как попало. Некоторые опирались на палки. Их безразличные, обреченные лица напомнили Сомину первые дни отступления за Доном. "Наверно, и у меня такой же вид", - подумал Сомин. Он затянул потуже ремень, сдвинул назад дареный земсковский парабеллум, расправил складки шинели и пошел уверенным твердым шагом. Лейтенант азербайджанец, который выглядел не лучше своих бойцов, посмотрел на Сомина и тоже подтянул ремень:
- Ножку давай! - выкрикнул он тоненьким голоском. - Шире шаг! Раз-два - левой!
Колонна зашагала быстрее. Лейтенант подошел к Сомину:
- Моряк, закурить найдется?
Сомин вывернул карман наизнанку. Махорочной пыли набралось на одну самокрутку. Свернули две малокалиберных.
- Очень устал солдат, понимаешь? Совсем больной! - сказал лейтенант, покачивая головой.
Сомин дружески хлопнул его по плечу:
- Ничего, лейтенант. Солдаты хорошие, крепкие. Трудней бывало. Правда?
- Правда твоя, моряк. Бывало!
- Наше такое дело солдатское. Вот начнем наступать, забудем про все болячки. А там - дальше - Кубань, хорошо! Счастливо тебе! Может, встретимся на передовой.
- И тебе счастливо, моряк. Правильные слова говоришь! - азербайджанец хлопнул Сомина по плечу и побежал догонять свою роту.
3. ПЛОХИЕ ВЕСТИ
В конце января было много потерь. Противник слегка потеснил дивизию пограничников. Командование приказало немедленно вернуть позиции. Проваливаясь в ледяное месиво глины и талого снега, бойцы продвигались растянутыми редкими цепями. Дивизионы морского полка поддерживали огнем наступающую пехоту. Как водится, прилетели "юнкерсы". Одна из бомб разбила блиндаж. Балка навалилась на плечи Бодрова. Дыхание перехватило. Тяжелый груз вдавливал его в землю. Только голова высовывалась из-под искареженных перекрытий, присыпанных комьями глины. Бодров не мог пошевельнуться. Он видел ноги убитого солдата, колесо машины, грязный снег, пробитую каску, наполненную водой. Свет меркнул у него в глазах, предметы теряли очертания. Он понял, что умирает, и последним усилием вытолкнул из себя крик:
- Хлопцы, помираю!
- Погоди помирать! Откопаем! - ответил Клычков, хватаясь за бревно. На помощь ему бросились другие матросы. Заработали лопаты. Через несколько минут Бодров лежал на грязном снегу, дико вращая глазами и еще не веря, что он на этом свете. Выдержал могучий организм. Ни одна кость не была повреждена. Наутро он поднялся на ноги, а еще через несколько дней уже лазил по горам, высматривая вражеские огневые точки. Бодрову всегда везло. Та же бомба убила его подчиненного - разведчика Бориса Кузнецова. Несколько человек было ранено.
Кузнецова хоронили в снарядном ящике. Так обычно поступали гвардейцы моряки. Если убитый был высокого роста, одну из коротких стенок ящика вышибали. Немало уже моряков отправились в последнее плавание в этих суровых, неструганых гробах.
Сомин стоял у края могилы, вырытой на холме. Солнце садилось. От подножья холма до кромки горелого леса талый снег стал багровым. Борис Кузнецов никогда не был особенно близок Сомину, но кто мог не любить этого ласкового, смешливого паренька? Вспомнилось, как в бою под Ростовом Борис поделился с ним последним глотком воды из своей фляжки. В тот день жажда мучила всех. Рты горели от раскаленной пыли. Когда оба промочили глотку, Борис достал из кармана флотских брюк смятую пачку папирос с розовой каемкой. Это была необыкновенная роскошь. Половину папирос Борис отдал Сомину. Где он их достал тогда?
Каждому из стоявших у могилы вспоминалось что-нибудь свое. У Бориса был удивительной чистоты голос - высокий и звонкий. Под гитару Валерки Косотруба ясным весенним вечером этот голос разливался по всей станице Крепкинской: "Над волнами, вместе с нами, птица п-е-е-сня держит путь!"...
Бойцы вскинули к небу карабины. Троекратный ружейный залп возвестил конец торопливых похорон, а в ответ захлопал, завыл немецкий шестиствольный миномет. Мины упали далеко за дорогой в пехотном батальоне. Наверно, и там кто-нибудь из убитых хорошо пел или рисовал, или мастерил из всякой всячины хитрые солдатские мундштуки. И будет штабной писарь там тоже заполнять безжалостный серый бланк извещения: "...смертью храбрых за нашу советскую Родину".
Матери старшины второй статьи Головина тоже принес бы такой бланк почтальон - приученный ко всему вестник женской радости и горя, - если б не котелок. Собственной рукой Головина судьба насадила тот котелок на конец бревна, что придавило Бодрова. Угодил бы осколок в череп Головину, и тогда понадобился бы не госпиталь, а пустой снарядный ящик. Осколок скользнул по доброму алюминиевому боку, хрустнула плечевая кость...
- До свадьбы заживет! - сказала Головину докторша, которую многие принимали за сестру по молодости ее лет. Улыбнулась, провела чуткой ладонью по всклокоченной матросской башке. Головин тоже улыбнулся:
- Долго ж до вас добираться. Километров двести трясло на полуторке. Так замерз, чуть не сдох!
В госпитале он встретил старшего лейтенанта из своей части. Это было недели через две, когда Головин уже ходил с загипсованным плечом по всему зданию, щеголяя всеобщими и неизменными госпитальными знаками различия полотняными завязками у щиколотки.
В те дни у всех на языке было одно слово - Сталинград. В школьном вестибюле, служившем, когда прибывал транспорт, приемным покоем, один из выздоравливающих, встряхивая закрученной, как каракуль, шевелюрой, рассказывал о Сталинградской операции. Хоть с большим опозданием приходили газеты и еще целые годы отделяли то время, когда военные историки напишут много томов о великой победе на Волге, кудрявый уверенно говорил, что война пришла к своему поворотному пункту. Его увлекательную, горячую речь слушали со вниманием. Когда он кончил, к школьной карте Европейской части СССР подошел другой выздоравливающий, чтобы попытаться разобрать операцию с чисто военной точки зрения. Был он не очень высок, но строен и широк в плечах, гладко выбрит и казался подтянутым даже в длинном больничном халате, ловко подхваченном ремнем, как шинель. Прислонив к стене костыль, он обернулся к собравшимся:
