Владимир Поляков - Страшная правда о Великой Отечественной. Партизаны без грифа «Секретно»
Но начать свое исследование я хочу с рассказа о двух подпольщиках — преподавателях Симферопольского автодорожного техникума.
Первый из них, Георгий Кириллович Бузинов, был завучем техникума до войны, во время войны и многие годы после войны. Его рассказ об участии в симферопольском подполье был искренен и бесхитростен. Пару раз на немецких объявлениях, рассказывающих об успехах вермахта и окончательном разгроме Красной Армии, он собственноручно написал — «Вранье!»
Работая кочегаром в какой-то котельной, обслуживающей жилые дома, в которых проживали немецкие офицеры, он нечаянно вывел котел из строя, за что тут же был уволен. Впоследствии этот факт вошел в деятельность подпольной организации уже как сознательная диверсия.
В 1965 году за свою подпольную деятельность Г.К. Бузинов был награжден медалью «За отвагу».
Владимир Дмитриевич Зиновьев был членом подпольной организации села Пролом Карасубазарского района. Часто выступал с воспоминаниями о своем героическом прошлом. В том же 1965 году тоже был награжден медалью «За боевые заслуги». Правда, было ему в те годы всего девять лет.
Поэтому любому исследователю, который начинает изучать деятельность подпольных патриотических организации, приходится очень внимательно отделять «зерна от плевел».
Отношение оккупационных властей к вопросам религии, бизнеса сразу же вселило во многих жителей Крыма определенную надежду. Надо отметить, что у многих крымчан уже был опыт общения с «германцами», как тогда называли немцев. В моей семье сохранилось предание о том, что одна из тетушек моей мамы в 1918 году чуть не вышла замуж за какого-то немецкого солдата, и помешало свадьбе только стремительное бегство немцев из России.
Я хочу привести фрагмент воспоминаний Нури Халилова:
«Зонденфюрер (агроном) Гертель собрал всех старост нашего сельсовета — восемь человек, по одному от каждой деревни. Он интересовался посевами пшеницы, ячменя, картошки. Все восемь старост жаловались, что нет семян для посева, что Советы при отступлении все зерно забрали. Зерно в элеваторах облили бензином и подожгли. Сгорел и неубранный урожай на полях. Все это делали для того, чтобы урожай не достался врагу, а о народе не думали. Ничего не посеяли в 1941–1942 годах, а потому в деревнях начался страшный голод.
Узнав положение дел в селах, комендант уехал в Симферополь. Снова появился дней через пятнадцать. Собрал старост и сообщил, что ездил в Украину, привез вагон ячменя, картофеля, кукурузы для посева. Старостам велел все забирать и раздать общинам из расчета на душу населения. Часть полученного от Гертеля зерна тут же пустили на еду, а часть все же посеяли. Благодаря этому многие спаслись от голодной смерти.
Однажды Гертель вызвал меня, и мы поехали в деревню Кизил-Коба. Нашли старосту Сефер-Ага. Отошли в незаметное место, сели на камни. Комендант спросил Сефера: ты партизанам помогаешь? Вот на этой бумаге все написано. Восемь подписей ваших сельчан под жалобой.
Сефер сказал: «Приходят ночью, просят продукты. Люди голодные. Иногда картошку, соль, муку даем».
Понятно, сказал комендант. Он протянул жалобу в мои руки. На листе форматной бумаги на одной стороне было написано по-русски, а на другой — перевод по-немецки. Я зачитал русский текст и все восемь фамилий жалобщиков.
— Запомни этих людей, сказал комендант. Они твои враги, а я политикой не занимаюсь. Я — агроном.
Потом комендант приказал мне дать Сеферу спички и сжечь жалобу. Я так и сделал. Сефер облегченно вздохнул. Он был сильно испуган.
Из Кизил-Кобы мы сразу поехали в село Ангара. Нашли старосту Дмитрова. Пошли в глубь сада, сели на пни. Повторилось то же самое. Гертель вынул из кармана такую же бумагу — жалобу на старосту о том, что он помогает партизанам. Подписало ее четыре человека, которые конкретно указали, когда и что давал партизанам староста.
Он испугался, но тоже не отрицал, что отдал бычка, мешок муки, картошку…
Комендант вновь сказал: «Запомни фамилии своих врагов, а эту жалобу — сожги». Удивительный был этот Гертель. В дальнейшем, когда в опорный пункт приходили люди с доносами, он их прогонял. Говорил: «Я — агроном, а вы, если хотите, езжайте в Симферополь» [57, с. 10].
В городе заработали школы. Начались занятия в моем родном автодорожном техникуме. Его студент той поры, впоследствии мой коллега Николай Константинович Чефранов, рассказывал, что когда однажды он попал в облаву и его отправка в Германию казалась неотвратимой, то предъявленный документ о том, что он является студентом Симферопольского автодорожного техникума, возымел чудесное воздействие, и его тут же выпустили.
Повсеместно открывались мелкие торговые точки. Один из моих родственников, оставаясь в оккупированном Симферополе, наладил производство и организовал торговлю чего-то типа современного стирального порошка и довольно-таки преуспевал. Он совершенно не вмешивался в политику, но в 1944 году после освобождения Симферополя был осужден по 58-й статье за «измену Родине».
Занимаясь историей названий улиц Симферополя периода оккупации, я просмотрел едва ли не все домовые книги и с удивлением обнаружил, что все акты купли-продажи, которые оформлялись в период с ноября 1941 по апрель 1944 года и которые были заверены немецкими печатями, оказывается, имели юридическую силу и признавались нашими властями.
Между квартировавшими в Симферополе немецкими офицерами и «хозяевами квартир» в большинстве случаев возникали нормальные человеческие взаимоотношения. При этом, правда, «хозяйку» выселяли в самую маленькую комнату или даже в сарай, а «квартиранты» занимали самую лучшую. Мне не раз доводилось слышать о том, как офицер-квартирант помог вылечить ребенка, лично отведя его в немецкий госпиталь. Совершенно по-иному строились отношения с румынскими солдатами и офицерами. Поведение румын вызывало у населения ненависть. Румынские солдаты все делали исподтишка, без зазрения совести воровали все, что попадало на глаза. Объяснялось это тем, что снабжение румынской армии было налажено из рук вон плохо и солдаты вынуждены были заниматься «самообеспечением».
Сравнивая немцев периода 1918 года и периода 1941 года, симферопольцы совершенно не учитывали тот факт, что «те немцы» не были носителями нацистской идеологии. Буквально с первых же дней на территории Крыма стал действовать институт заложников. Если в Симферополе в первые месяцы оккупации он ощущался не очень сильно, то для жителей предгорных сел он обернулся сущим бедствием. Ничего кроме ненависти и желания мстить эти акции устрашения не вызывали. В конечном итоге «фашизм» наступил на те же грабли, что и советский тоталитарный режим, — его возненавидели все, даже те, кто первоначально возлагал на оккупантов самые радужные надежды.
Примечательно, что в своих первых вылазках в оккупированный Симферополь, в своих донесениях партизанские разведчики сообщали: «Настроение жителей Саблов и других деревень против партизан» [17, с. 13]. Напомню, что Саблы — это чисто русская деревня. Что уж было говорить о горных татарских деревнях, население которых оказалось между молотом и наковальней. Мы уже писали о той пагубной политике, которую в 1941–1942 годах отдельные партизанские отряды вели против местного населения. В значительной степени именно эта политика породила пресловутые роты самообороны.
В одном из донесений посетившие Симферополь разведчики сообщали: «С 23.11.41 г. стали выдавать хлеб по 200 гр. Света в городе нет. В кинотеатре «Большевик» открыт дом терпимости» [17, с. 13].
Драматичная история произошла с открытием публичного дома для немецких солдат и офицеров в Феодосии. Было дано объявление о том, что желающие работать в публичном доме должны подать заявление установленного образца и пройди медкомиссию. Пока женщины проходили медкомиссию, в Феодосии высадился советский десант. Город на несколько дней был освобожден от оккупантов. Все эти заявления попали в руки сотрудников НКВД. Как вспоминал Константин Симонов, читавший эти заявления сотрудник НКВД ломал голову над тем, как поступить: с одной стороны — это сотрудничество с оккупантами, с другой — они еще не приступили «кработе» [93, с. 21].
Просматривая домовые книги симферопольцев, я видел десятки записей о том, что та или иная женщина в 1944 году сразу же после освобождения Симферополя была выписана с прежнего адреса «в связи с привлечением к ответственности за сотрудничество с оккупантами».
Отдельная тема — это вопрос о переименовании улиц Симферополя в период оккупации. Долгие десятилетия он оставался вне сферы внимания. Столь запоздалое обращение к этой странице истории нашего города привело к тому, что в подавляющем большинстве произведений о Великой Отечественной войне и писатели, и историки, и даже сами участники событий допускают массу неточностей в названиях улиц оккупированного Симферополя.
