Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель
— Ты это самое, что тебе втемяшилось, оставь!.. Пока оставь, понял? Не Сизов тебе брат, с каким ты в кабаке сидишь, а я!.. Больше ничего… Иди теперь, — завтра поговорим.
— Не-ет!.. Я с тобой сейчас говорить желаю, — не менее твердо налег на слова Макар. — Завтра ты, может, еще куда швырнешься, а я жди!.. Будет с меня жданья!.. Ты этому пиндосу обзаведение все наше продавать хочешь, а у меня согласие спросил?.. Я, брат, когда ты прикупал, — ничего тебе не мог сказать спротив. Преувеличивать дело желаешь? — Можешь… А чтобы мо-тать… Из-за девки паскудной мо-тать?.. Не позволю!..
Федор снова сел на диван, ногою нащупал под ним старые ботинки, надел сначала больше разношенный левый, потом правый, и, когда надел, почувствовал себя упористей, как, должно быть, чувствует себя палка, окованная наконечником; усталость от трехдневной бестолковой езды с греком по каменоломням прошла, а злость стала острее. Макар же продолжал отчетливо:
— Ишь, приехал, как стрюцкий какой!.. То был хоть на человека похож, а то мальчишкой обернулся, щенком!.. Дело делать, — вид для этого надо иметь, а разве с таким безусым станет кто говорить сурьезно?
Одну руку, — левую, — Макар держал за спиною, прислонясь к косяку двери, и Федор думал, что именно в этой руке было зажато что-нибудь, дававшее Макару смелость говорить так, как он не говорил раньше, — может быть, нож, — и, оглядываясь кругом по комнате, старался Федор если не различить, то хоть припомнить, что было у него тут под руками. Охотничья двустволка, он знал, была в другой комнате, в углу, — а тут… хотя бы долото или железная палка.
Макар этот блуждающий взгляд его понял.
— Что-о-о? — вытянул ехидно. — Ружье на меня шаришь? Чтобы совсем с дороги меня убрать?.. Ответишь! Наша земля не бессудная, небось!
И махнул выпростанной из-за спины левой рукой, в которой ничего не было: широкая ладонь, и только.
Федор кинулся на Макара сразу, как только это увидел, и Макар, не ожидавший этого, не успел даже поставить тела в упор, как вылетел в дверь, отворявшуюся наружу, свалил стул, зацепил ногой за край шкафа и упал в полосе слабого света, идущего из спальни от синего ночника, а Федор запер дверь на ключ, разделся и лег на диван.
Он был уверен, что теперь Макар успокоится до утра, и действительно, тот, поругавшись за дверью всласть, но не особенно долго, ушел к себе на кухню.
Эту ночь Федор спал плохо, хотя и устал от поездки. Все время продолжался в полузабытьи нелепый спор с Макаром, неизвестно о чем, с Макаром и с Натальей Львовной, которая плакала навзрыд (как это и было) о том, что ее не любит Илья, и оттого, что так беспомощно плакала, становилась ему еще дороже.
К утру не было уже зла на Макара. Он выбирался на новое, а Макар было прежнее, положенное; он ломал, а Макар не давался, — так представлялось это к утру.
Думалось даже, что в Сушки можно было бы взять и Макара, который был хороший кузнец.
Кариянопуло утром пришел раньше, чем его ждал Федор. Он, медленно считавший, за ночь все-таки успел что-то окончательно подсчитать и теперь имел ясный вид на что-то решившегося человека, и это было особенно заметно после вчерашнего, когда он держался очень прижимисто и был ворчлив.
Придя, он начал с того, что очень внимательно оглядел все комнаты дома, заглянул даже в самые укромные углы, при этом сопел, вздыхал, чмокал губами, хватался часто за седоватую бородку жирной рукой.
Макар поставил и внес самовар, мрачно, но привычно, как будто ничего не говорил он вчера Федору и ничего не случилось, однако за чай сел он вместе с греком, дул на блюдечко, старательно обкусывая кусок сахару, и только изредка взметывал волчьи глаза то на брата, то на толстого гостя.
А Кариянопуло, как твердо решившийся человек, был настолько ясен, что и не замечал мрачности обоих братьев, и, багровый от горячего чая, хлопал по плечу Федора и говорил:
— Молодой чиловэк — усе ест!.. Дом да ест, хозяйс да ест, дело да ест, ден-га да ест!..
— Все есть, — отозвался Федор.
— А жжо-на нет!
— Жена… Жены пока нет, — подумавши, отвечал Федор.
— Нет?!. О-е!.. Па-асиму нет?
Покачал головой укоризненно и продолжал победно:
— Мене так… сситай: мать да ест… жжона… Одна дочь там. Керчь ест — замуж… два дочь мене… сына жонат… Там… Балаклава… Три сына мене…
Говоря это, он загибал пальцы и, наконец, на десятый, большой на правой руке с прочнейшим черным ногтем, указал серебрящимся подбородком:
— Э-нук!
— Внука уж имеешь! — безразлично отозвался Федор.
— Одна! — подтвердил грек, сияя, и Федор почувствовал наконец, что это — покупатель серьезный, и сказал:
— Раз, ежели ты так расширился во все стороны, то на земле жить не должно быть тебе страшно.
— За-сем страшно? — приосанился грек. — Нет! — мигнул правым глазом и развернул плечи еще шире, как индюк.
Под конец чая, когда он, выпив шестой стакан, положил его на блюдечко боком и начал креститься, даже Макару стало ясно, что каменоломни он решил купить.
Но Кариянопуло зачем-то спросил о доме:
— Страхован?
— Застрахован, а как же… Гореть когда еще будет; а страховку каждый год вноси, — отозвался Федор.
— М-много? — с большим любопытством спросил снова грек, скользя глазами по обоим братьям.
Макар негодующе поглядел на Федора, когда тот сказал правду; в таких случаях он так привык удваивать просто из бахвальства, что и теперь не утерпел сказать:
— Я штраховку взносил, значит, я и знаю сколько: четвертной билет почти что еще прикинь, тогда как раз будет.
— Разве повысили на этот год? — покосился на него Федор, когда грек погрузился в медленные расчеты, опустив глаза.
— А ты думал как? — ответил Макар сурово. — Цена дома должна рость, а штраховка стоять?
У грека были четки на левой руке, и он даже на них что-то прикидывал, как на счетах. Наконец, вздохнул облегченно, и то, что он сказал, не сразу понял Федор и совсем не понял Макар.
— Чужаям земля поехал, — своя дорога нельзя копай… Так я говорю?
— Гм… Раз там дороги удобные… в чужой стране этой…
Но грек ухватил Федора за руку очень теплой толстой рукой и продолжал, вдохновенно тыкая в стол пальцем:
— Лошадь купил, — но-га бешать, да?.. Голова не надо, — засем? Овес кушай?.. Го-ло-ва, пф, вон! Так бывает?
И Федор понял, наконец, что Кариянопуло думает купить все его дело вместе с домом, и в доме этом, им любовно устроенном, но так ненужном Наталье Львовне, разместить все свое большое гнездо.
Когда ушел грек совещаться с Яни Мончаковым и другими греками, сказал Федору Макар:
— Я все твои шутки вижу наскрозь!.. Смотри!
— То есть, что это я смотреть должен? — уже не удивился Федор.
— Я тебе — брат, конечно, ну, я тебе еще, — имей это в виду, кампаньон!
— В чем это? За чаем со мной компанию делаешь?
— Не в чае, а во всем нашем деле!.. А в каком таком деле? — в каменном… И, конечно, дом этот, какой ты продавать хочешь, не твой он дом, а наш обчий.
— Вот оно что! — не удивился Федор. — Это кто же тебе, дураку, сказал?
— Все это знают, всем известно, — кого хочешь спроси! Пятьсот рублей моих в это дело вложено, окромя того — труд мой!.. Федор с девками на машинах катает, сырость разводит, а Ма-ка-ар… Макар, он все дома, все при деле, все блюдет!.. Ни одной копейки Макар не упустит, — вот как!.. Ни в карты, ни в бильярты… как, скажем, Федор…
— Да ты получил эти свои пятьсот, черт стоеросовый, или нет? крикнул Федор.
— Ко-г-да же это? — протянул Макар ехидно и жилистую шею вытянул вперед и упрямый угловатый подбородок поставил вбок.
— Вре-ешь!.. Врешь, брат!.. У меня расписка цела! Через две недели тебе твои пятьсот отдал!.. А тебя, дурака, из пьяной канавы потом подобрал, как ты кузню свою пропил!.. Все знают!
— Рас-пис-ка?.. Цела?.. Вот чудное дело! — тянул Макар. — Та расписка, какой даже и не было!
И Федор вспомнил, что действительно не было расписки, а был какой-то листок, на котором он сам отмечал, у кого и сколько у рабочих на карьере взял он тогда денег, чтобы получить подряд на поставку камня; записал и то, что у Макара взял пятьсот рублей. А когда уплачивал долг, просил всех расписываться на этом листке; и все ставили на его записке кресты, крючки и кое-какие буквы: поставил и неграмотный Макар кляксу. Бумажку эту долго носил в кошельке Федор, потом она изветшала за семь-восемь лет и, должно быть, просто развеялась по кусочку.
— Я тебе при людях платил! — сказал Федор и тут же вспомнил, что ни одного из этих людей нет теперь на виду; поэтому добавил: — А раз ты говоришь, что денег своих с меня не получил, то, значит, ты мне их и не давал.
— Во-он ты уж куда!.. Не давал? — нырнул вперед головою Макар.
— Поэтому так.
— Все знают, что давал, — торжественно проговорил Макар, — и всем известно, что с этих моих денег все хозяйство пошло!.. И отымется у Федора, и отдастся Макару!.. Вот!..
