Евгений Савицкий - Я — «Дракон». Атакую!..

Утром первого мая — на тысяча четыреста десятый — день войны — наши бойцы стояли в покоренном рейхстаге. А в Париже, Лондоне и Вашингтоне гудели колокола. Это французы, англичане и американцы служили молебны: Совинформбюро сообщило, что здание германского рейхстага взято!

Трудно сейчас сказать, кто первым поставил на нем 1рвой победный автограф. Рассказывают, что командир пулеметной роты капитан Забид Хахов в минуту затишья обратился к парторгу:

— Сегодня Первое мая. Надо бы память оставить об этом дне.

И тогда старший лейтенант Исаков предложил выбить на стене рейхстага имена штурмовавших его солдат.

Где-то на колонне расписался в тот день и Петр Шевцов. Мало кому известно имя старшины. Нет на его груди ни Золотых Звезд, ни чужеземных крестов. Но сколько героизма, самопожертвования, терпения и душевной красоты русского солдата в одной этой фразе: «Мой путь до Берлина был прост…»

Глава восемнадцатая.

Итак, война закончилась. Многих волновало тогда, какой окажется для нас мирная жизнь. Куда ехать? Кем работать? Как жить?.. Для меня такие вопросы не вставали. Лишь бы летать, лишь бы работать на благо Отечества с наибольшей отдачей сил, энергии А где? Да где прикажут!

Я еще не задумывался и не отдавал себе полностью отчета в том, какой глубокий перелом произошел во мне в результате всего, что пришлось видеть и пережить за четыре года войны. Конечно, сострадание к людям, желание жить в мире и никому не причинять зла — эти чувства владели тогда не только мною — многими. Было приятно сознавать, что уже не потребуется ждать боевых распоряжений, организовывать боевые действия корпуса, сознавать, что боевых потерь уже ни сегодня, ни завтра не будет…

24 июня 1945 года в Москве состоялся Парад Победы. В тот же день был опубликован приказ о демобилизации старших возрастов, затем ряд правительственных решений о восстановлении городов, жилищном строительстве, возрождении сельского хозяйства. Мир входил в свои права. И все-таки безоблачной ясности в нем не просматривалось. Нередко приходилось слышать такие разговоры: «Знаешь, я думаю, войны теперь не будет долго. — И тут же настороженное сомненье: — А если… если они нападут?..»

Сомнения-то оказались не праздными.

Как стало известно позже, на исходе войны в Европе Черчилль приказал фельдмаршалу Монтгомери собирать и хранить немецкое вооружение. А с весны сорок пятого авиация США и Англии принялась за аэрофотосъемку обширных западноевропейских территорий — около двух миллионов квадратных миль. Это были целые операции под кодовыми названиями «Кейс Джонс» и «Граунд Хог». Проводились они под руководством генерала Донована — главы Управления стратегических служб и начальника разведки при Эйзенхауэре генерала Сиберта. Работали наши недавние союзники, судя по всему, весьма добросовестно: для аэрофотосъемки они приспособили шестнадцать эскадрилий тяжелых бомбардировщиков! Потом Сиберт докладывал, что операции оказались успешными и вполне могут обеспечить им ведение будущих кампаний в Европе. Пока же там шла невиданная в истории охота за патентами, новейшим научным оборудованием, опытными образцами военной техники гитлеровцев. А после победных торжеств агенты Донована пересекли демаркационную линию Германии и умудрились закопать на ней множество радиопередатчиков, которые тоже можно было использовать в случае необходимости.

Да что говорить, уже на четвертый день после Победы на аэродроме Темпельгоф, где стояли наши боевые машины, приземлился американский самолет, и это свое появление экипаж объяснил выработкой горючего в баках. А посмотрели — лететь бы им да лететь до своих-то: горючего на самолете было вполне достаточно. Затем то же самое продемонстрировали два «мустанга». Тогда маршал Жуков запросил Сталина: «В связи с тем, что за последнее время участились случаи самовольных полетов самолетов союзников над территорией, занятой нашими войсками, и городом и летчики союзников не выполняют требований идти на посадку, прошу указать, как с ними поступать».

Указание пришло незамедлительно: «Всех иностранцев союзных нам государств как военных, так и гражданских, самовольно проникающих в район Берлина, задерживать и возвращать обратно…»

Так и приняли к руководству: возвращать обратно!

Как-то, уже в конце сорок пятого, я вылетел в Бранденбург — а стояли мы тогда возле Фалькензее, на аэродроме Дальхоф — и вдруг вижу, наперерез мне идет истребитель с опознавательными знаками Великобритании. Я насторожился. Смотрю, что же он дальше будет делать. Англичанин тоже заметил меня: покачал крыльями — мол, давай сойдемся, померяемся силой.

«Ах, ты…!» — вырвалось у меня не совсем утонченное для слуха выражение, и, недолго думая, я бросил свою машину в сторону англичанина. Тот мгновенно среагировал — выполнил переворот — и завязался у нас воздушный бой.

Бой этот не был настоящим, то есть мы, вчерашние союзники, не били друг по другу из пушек. Но ведь и учебным его не назовешь. Что это за учеба такая: прилетел ни с того ни с сего к чужому аэродрому — словно с неба свалился — очень, видишь ли, охота ему подраться с Иваном. Понятно, о тонкостях дипломатических отношений, об осложнениях, которые могли возникнуть между двумя сторонами, ни англичанин, ни я в те минуты не задумывались. Меня заботило одно: достойно проучить иностранного пилота. Ишь ты: вызов делает… Это дважды-то Герою Советского Союза! (Вторично это высокое звание мне присвоили в сорок пятом.)

Короче, завелся я, и как там тот англичанин ни сопротивлялся, как ни крутился, в хвост ему зашел я. А с земли за поединком, как потом выяснилось, наблюдали. Наблюдали внимательно и с нашего аэродрома, и с соседнего, где располагались англичане. И сообщил об этом мне в довольно откровенной форме уже не на аэродроме, а в своем штабе маршал Жуков.

Не стану пересказывать всего, о чем я тогда передумал, что пережил. Но когда вошел в кабинет маршала, по лицу Георгия Константиновича понял, что разговор предстоит серьезный.

— Садитесь. Я жду связи с Москвой… — как-то односложно сказал он, и тут же последовал вызов.

Звонил Сталин. По первым отрывочным фразам ответов Жукова я догадался, что речь идет о моем поединке.

— Нет, претензий никаких не поступало…

Молчание. Потом снова:

— Так точно. Он здесь… — Георгий Константинович на мгновенье прикрыл телефонную трубку ладонью и сказал, обращаясь ко мне; — Будете говорить с товарищем Сталиным…

Дословно я сейчас не передам разговора со Сталиным, но помню, вопросы его касались нашей встречи с летчиком из Англии, и я подробно докладывал, как все это происходило. В заключение Сталин спросил:

— Значит, наша машина лучше английской?

— Лучше! — убежденно ответил я. Затем Сталин попросил Жукова. Георгий Константинович что-то внимательно выслушал, сказал:

— Да, да, генерал хороший. — Попрощался и положил трубку.

От Жукова я уехал в хорошем настроении. Вернулся в штаб корпуса, соединился с командармом Руденко и доложил о вызове к маршалу.

— Говоришь, товарищ Сталин интересовался, чья техника лучше? — переспросил командарм, когда я передал ему разговор со Сталиным.

— Так точно! Интересовался.

— Ну, в этих вопросах он не хуже нас с тобой разбирается, — заметил Сергей Игнатьевич. — Просто, видимо, захотел получить информацию и» первых рук. В общем, рад за тебя. Хорошо, что так кончилось…

Некоторое время спустя после памятного разговора я был назначен с повышением — начальником Управления боевой подготовки истребительной авиации Военно-Воздушных Сил.

Подумал — но все-таки расскажу, как я получил вторую Звезду Героя.

Это произошло через месяц после Победы — в середине июня. В мае, числа примерно 12 или 13-го, когда мы еще добивали фашистов, торопившихся из Берлина на территорию, занятую американскими войсками, было принято решение эвакуировать меня в Центральный госпиталь имени Бурденко. Дело в том, что левая нога моя после ранения никак не заживала. В ней было множество мелких осколков, от которых она постоянно кровоточила, не давала покоя, и врачи, категорически запретив летать, отправили меня тогда в Москву на операцию.

Собственно, как отправили? Пересел я с истребителя на связной трофейный самолетишко, дал по газам и пошел с курсом на восток. Сопровождал меня мой надежный боевой товарищ Леша Новиков. Долго ли, коротко ли добирались, но долетели до столицы, и в тот же день меня уложили на операционный стол. Положение-то с ногой оказалось серьезное, даже критическое. Напрасно, выходит, я сопротивлялся, доказывая медикам, что температура у меня от простуды, что все пройдет само по себе: лечить — через неделю, не лечить — через семь дней! — и продолжал летать…

Хирурги решительно вырезали из больной ноги все осколки — память боев, вставили на время какую-то трубку для дренажа, заштопали рану и наказали строго: «Теперь полный покой… Считайте, что вам повезло».