Евгений Савицкий - Я — «Дракон». Атакую!..

Евгений Яковлевич Савицкий

Я — «Дракон». Атакую!..

Внуку Константину, сыну Светланы, — с верой в его поколение — посвящаю

Вместо предисловия

Запомнился мне один разговор. Настойчиво пробивалась в нем мысль о том, что нынче, мол, на фоне космических полетов, достижений техники, всепроникающей математики и все объясняющей логики духовные-то взлеты не очень уж и смотрятся.

Сразу оговорюсь: я не против рациональности. Человек никогда ни от чего хорошего не отказывался. Не откажемся и мы — ни от «думающих» машин, ни от «бездумных» вещей. Однако стремление к рациональности — это одно, а бесстрастный расчетливый рационализм — совсем другое. Так что позволю себе утверждать, что, кроме достижения пространственно-временных целей — хорошо закончить школу, поступить в институт, защитить диссертацию, покорить пустыню и космос, — существуют иные цели и ценности — внутреннего, духовного порядка. Но, признаться, действительно тут что-то настораживает и вызывает тревогу.

…В одном из испытательных полетов погиб мой хороший друг, выдающийся летчик нашего времени Саша Федотов. И вдруг слышу: «На кой ляд надо было тот самолет спасать? Ну, спас — пожали бы ему руку, героем бы назвали. Очень вы любите, чтобы вас героями называли, мозолями своими гордиться любите. А я предпочитаю жить в красивой и удобной квартире, ходить в театры да спокойно радоваться успехам жизни…»

Словом, получается, что он — умный, а мы — дураки. Мы лезем туда, где труднее, ищем романтики, высшего смысла жизни, а такой вот похваливает нас с этакой пошлой снисходительностью: «Герои! Вперед, ребята!..», а сам живет в свое удовольствие, карабкается туда, где еще сытнее да уютнее, не брезгуя ни ложью, ни лестью, ни лицемерием, ни угодничеством. Такие на каждом шагу говорят высокие слова, хотя в глубине души уверены, что слова эти — выдумка хитрецов вроде них самих, чтобы легче было водить за нос других. Сколько еще таких болтунов возле высоких слов кормится!

Ну а мне с годами, замечаю, почему-то все чаще вспоминается наша голодная беспризорная братия с ее неписаными законами и понятиями о чести, трудовая детдомовская школа, рабочие коллективы, где молодым парням умели прививать чувство ответственности за дело, которому служишь. Уверен, вопросы, которые волновали нас в ту пору, не стареют и никогда не перестанут волновать молодые умы. Каждому, кто живет не просто, как придется, а всерьез задумывается о цели и смысле жизни, приходится на них отвечать заново.

В чем человеческая красота? На каких дорогах искать счастье? Что требовать от жизни — малого или великого? Что такое подвиг: минутный толчок, бросающий вперед, или вся жизнь?..

Предлагаемая читателю книга не претендует на мемуарные исследования — на мой взгляд, в ней нет необходимости раскрывать вопросы специального, исторического характера. Книга эта скорей размышления военного летчика о времени и о себе. Конечно, могут упрекнуть меня; почему же о войне писать так, будто не было нескольких десятков лет после нее, — мы ведь сейчас уже многое знаем, чего не знали тогда. Не настаиваю на своей точке зрения, только писать о боевом прошлом решил все-таки оттуда, из того времени. Наверное, это более интересно — знать, что думал и чувствовал человек на войне, чем то, что думает об этом автор сейчас.

Возможно, что-то в этой книге не оправдает ожидания читателей, однако делаю попытку, исходя из собственной судьбы, документировать рассказ о своей эпохе. А вдруг отвечу в какой-то мере на поставленные выше вопросы?..

Глава первая, вводная.

Дочка моя, Светлана, в детстве любила заводить со мной душевные беседы. Заберется ко мне на колени И давай приговаривать: «Папочка, ты у меня самый красивый, самый добрый, самый хороший, самый…» Проведет, как принято у пилотов, предварительную подготовку — и в атаку: «Расскажи сказку!..»

Признаться, по части народного эпоса я не очень был силен — самому в детстве сказок не много довелось слушать. Не до них как-то матери было…

Однако Светлану, думается мне, увлекали не столько и не только сказочные сюжеты — главное для нее было побыть со мной, вечно занятым, то уходящим куда-то ни свет ни заря, то возвращающимся уже к ночи: полеты, учения, испытания боевых машин, различные совещания… Так что, поймав меня и захватив инициативу в свои руки, дочка согласна была слушать что угодно. А я, наскоро пересказав про белого бычка (пожалуй, единственную сказку, которую знал), заводил тогда речь о полетах в стратосфере, о воздушных боях, о том, как пятеркой крутили мы «мертвые петли» на реактивных истребителях, а порой увлекался и начинал растолковывать выполнение глубоких виражей, «бочек».

— Вот смотри, — говорил я и моделькой самолета, а то и просто ладонями, в чем силен каждый пилот, принимался откручивать пилотажные фигуры. — Закладываем сначала крен, ручку управления тянем на себя, а за ней газок вперед, — вперед, с опережением. И-и… пошел!..

Глаза Светланы радостно загорались, она бросалась ко мне на шею, подгибая коленки, и мы так крутились по комнате — в импровизированной пилотажной зоне. Было шумно, весело. А годкам этак к десяти довольно грамотно с точки зрения летной методики дочка моя могла уже и сама рассказать, как выполняется полупетля Нестерова или как выводить самолет из штопора. Порой я замечал, с каким интересом Светлана рассматривает мои пилотские доспехи: гермошлем, высотный костюм, летные краги, планшетки. В эти минуты она притихала, словно понимая, что приобщается к великим таинствам неба, и я старался не мешать ей в этом ее священнодействии…

А вопросы у Светланы становились все сложнее, серьезнее. Как-то заявила: «Люблю слушать, как люди жизнь начинают», — и попросила рассказать о моем детстве, юности.

Слушать она умела. Пристроится, бывало, поуютней в уголке дивана, широко-широко распахнет глаза — и вот уже уносимся мы вместе в то давнее, трудное, но все-таки радостное время — когда начиналась жизнь…

На окраине Новороссийска, в так называемой Станичке, в семье стрелочника железной дороги Якова Савицкого в 1910 году родился сын. Был он по счету четвертым. Нарекли Евгением. Как младшего в семье, мальчика любили, зря не наказывали, не обижали ни родители, ни старшие братья, и казалось, безоблачно-радостному детству не будет конца…

Но вот азиатская холера унесла Якова Савицкого. В памяти сохранилось: гроб посреди комнаты, в гробу неузнаваемо изменившийся отец. Непривычная в доме напряженная тишина, завешанное черным зеркало… Неотвратимость постигшего нас горя до меня еще не доходит, и я с любопытством рассматриваю заплаканные лица людей. Только когда отца опустили в могилу, а на тесовую крышку гроба посыпались комья холодной сырой земли, тревога с причитаниями и слезами взрослых передалась и мне.

Помню, кто-то оттаскивал меня от рыдающей матери, кто-то приговаривал: «Бедный сиротинушка…

Ким же теперь прокормить четверых…» Что эти слова означали, я вскоре уже понял, и, как знать, не с тех ли горестных уроков и началась моя школа жизни?..

…Однажды, когда все мы, четверо мальчишек, собрались, за столом, мать присела к краешку и как-то Виновато, словно извиняясь за случившееся, сказала:

— Дети, я все распродала, что покупали с отцом. У меня нет больше денег, чтобы вас одевать и кормить…

Она хотела сказать что-то еще, но заплакала, заплакала, спрятав лицо в ладони, плечи ее как-то жалостно затряслись и вся она показалась мне вдруг такой маленькой, беззащитной, что я невольно рванулся из-за стола и выкрикнул:

— А мы для чего?..

Через несколько дней, когда мать дала нам на обед только но стакану чая без сахара и маленький кусочек хлеба на всех, я решил идти на базар. То, что продукты надо искать именно там, объяснять мне не требовалось, но вот каким путем их достать — этого и пока не представлял.

Чтобы попасть на базар, из Станички предстояло Пройти через старые царские казармы. Полуразрушенные, с выбитыми глазницами окон, они наводили ужас на местных жителей. В то время в подвалах казарм скрывались беспризорники, и слухи о них разносились по округе. То говорили, что шайки беспризорных грабят и убивают людей, а по ночам разводят костры и на них сжигают свои жертвы. То якобы кто-то сам видел, как мучают в подвалах невинных. Словом, мрачное это место люди старались проходить не в одиночку, засветло. И я, решительно шагнув из дома, тоже подумал, как бы пристроиться к кому-нибудь из попутчиков. Но вокруг не было ни души, а отступать назад было уже поздно.

Надо сказать, за себя я умел постоять: братья меня обучили драться, и довольно неплохо. В те давние годы юных отроков не водили в школы фигурного катания, не знали мы и диких приемов каратэ — коварных, жестоких. Как в старину во многих краях матушки-России, среди нас еще была жива старая забава русского простонародья — кулачные бои по простой системе — «стенка на стенку». Нельзя сказать, чтобы в открытой драке бойцы проявляли чрезмерную любезность друг к другу. Но неписаные правила не позволяли, например, бить лежачего, применять оружие, противника каждый выбирал себе по росту — чтоб не слабее был тебя самого (а дрались и взрослые и пацаны). И в этом мне виделся справедливый, я бы сказал, даже благородный дух наших схваток.