Тихон Семушкин - Чукотка

- Руку бы подняла!

- Нет, - послышался ее слабый голос.

Андрей Андреевич снял с нарты доску и, направляя ее к учительнице, осторожно стал продвигать вперед. Доска не доходила на метр.

- Не бросаться на доску! - крикнул Андрей Андреевич.

Мысль заработала с предельной четкостью и быстротой, свойственной летчикам. Он решил набросить петлю на Танину голову. Ведь на голове двойной капюшон из оленьей кожи. Он продвинул ногой доску еще немного.

- Не бросаться! Слушать команду!

Андрей Андреевич взмахнул арканом, и петля пролетела мимо головы.

- Ай, зачем он сам поехал! - вскрикнул следивший за ним Таграй. - Мне надо было ехать. Я на рога скачущего оленя могу набросить аркан.

Но в следующий момент Андрей Андреевич набросил петлю. Ремень оказался на носу учительницы. Она вскинула немного голову, и петля опустилась. Таня крепко закусила ремень зубами.

- Кидайся на доску!

Учительница застонала и, в один миг приподнявшись из воды, рассталась с бревном и оказалась на доске. Конец доски стал погружаться, но в этот момент Андрей Андреевич натянул ремень и волоком потащил девушку к себе.

- Андрей... - простонала она и тотчас потеряла сознание.

Он втащил ее на нарту и "поплыл" обратно. С трудом отъехав шагов десять, Андрей Андреевич остановился передохнуть и в изнеможении посмотрел в сторону Таграя, сидевшего с собаками на льду.

- Громобой! - позвал Андрей Андреевич.

Вожак сорвался с места, и собаки ринулись к хозяину, увлекая за собой Таграя. Держась за пояс, Таграй покатился за ними по льду.

- Живо запрягать! - крикнул Андрей Андреевич. - На ближний берег!

Как радостно ступить на твердую почву! Учительница стонала. Ее меховые одежды одеревенели. Таграй ловко вспарывал их ножом и отбрасывал в сторону. Положив учительницу на свои кухлянки, оба энергично стали растирать ее спиртом. Затем Андрей Андреевич надел на учительницу свою кухлянку. Таграй полоснул ножом по завязкам своих торбазов и единым махом стянул их и меховые чулки.

- Надевай их, Андрей Андрей, на ее ноги, - сказал он. - Я заверну свои в подол кухлянки и буду сидеть на нарте.

- Хорошо, а ты надевай мои торбаза. Я останусь в меховых чулках.

Таграй влез в торбаза Андрея Андреевича, стянул через голову свою двойную кухлянку и, отделив одну из них, бросил ее Андрею Андреевичу.

- Вот это хорошо. Ну, теперь обратно к культбазе! - сказал Андрей Андреевич.

Расположившись втроем на нарте, они вновь промчались через залив, который к этому времени намерзал [так] все больше и больше. Переехав его, Андрей Андреевич и Таграй соскочили с нарты и побежали рядом. Они сами тянули нарту, помогая собакам, оба кричали на них. Один шлепал в больших, не по его ноге, торбазах, другой бежал, сверкая пятками меховых чулок. Они торопились спасти человека.

НА ПРАЗДНИКЕ

Зима установилась.

Культбаза оделась во все белое, но белизна снега не слепила глаз. Зимнее солнце было вялым, сонным. Оно робко, ощупью, как будто по незнакомой дорожке, вползало на низкое небо, и как старик, выглянувший из яранги, тотчас спешит возвратиться в тепло, так и солнце, выглянув, быстро скрывалось за льдами моря.

С утра было так тихо, что дым, валивший из печных труб, черными прямыми столбами уходил в облачное небо. Но к полудню от мертвенной тишины не осталось и следа. Звонкие голоса детворы, выбежавшей из домов, крики каюров, визг и лай собак создавали впечатление своеобразной, необычной ярмарки. Кругом было так много собак, что, куда ни пойдешь, всюду наткнешься на этих мохнатых чукотских "коней". Одни спокойно и сладко дремали, развалившись в пушистом снегу, другие - со страшным оскалом зубов - рвали друг друга так, что клочья шерсти летели во все стороны. То тут, то там раздавалось характерное пощелкиванье кнута, похожее на слабый выстрел старого винчестера. Кнутом каюры водворяли спокойствие и порядок в этом собачьем царстве.

На празднование Октябрьской годовщины прибыли сотни колхозников чукчей с женами, детьми и стариками. Среди них - наши ученики. Они ведут себя по-хозяйски и как хозяева распоряжаются.

Одни разговаривали, обрадованные встречей с родными, другие указывали места, где нужно поставить нарты. Часть хозяйничала в школьном здании. Эти называли себя комиссией по приему гостей. Они превратили классы в спальни, а вернее - в яранги, где вместо парт навалены кучи оленьих шкур. На шкурах будут спать приезжие гости. Ведь праздник продлится два дня.

Какой-то кочевник в длинной кухлянке прибыл на оленях. Оленей нельзя поставить рядом с собачьей сворой - загрызут, поэтому оленевод оставил упряжку за горой, а сам спустился пешком. Редкий гость, он ходил по культбазе и с любопытством присматривался ко всему. Оленевод забрел в школу. Нерешительно переступив порог спальни, он подошел к одной кровати, положил на нее руку и со всей серьезностью потряс: прочно ли? Затем, недолго думая, он развалился на аккуратно прибранной кровати Тает-Хемы. С полнейшим равнодушием он лежал на кровати в кухлянке и торбазах. Может быть, он спокойно и долго так пролежал бы, размышляя о необычном, если бы не коварный мальчишка, увидевший его. Этот болтун, имевший от роду не больше десяти зим, со всех ног бросился бежать к Тает-Хеме и наговорил ей такого, что большие глаза Тает-Хемы стали еще больше.

Тает-Хема бросила свою работу и незамедлительно полетела в спальню. А мальчишка продолжал кричать ей вслед:

- Наверно, кровать совсем испортилась!

Увидев кочевника, Тает-Хема вспыхнула от гнева. Она хотела разразиться бранью по его адресу, но почему-то вдруг улыбнулась и подсела к нему на краешек кровати.

- Ты приехал? - мягко сказала она обычное северное приветствие.

- И-и! Я приехал, - не вставая с кровати, ответил он.

- Ну как, удобно спать на этом?

- Как тебе сказать? Ничего. Заснуть все-таки можно.

Продолжая лежать на кровати, он нащупал висевший у пояса кисет и лежа стал набивать трубку. Табак сыпался на одеяло, а он не замечал.

- Когда захочешь спать, можно заснуть и на камнях. В ярангах, на оленьих шкурах - вот это спанье! Я попробовал прилечь на эту трясучку.

- Да, это правильно ты говоришь. На ней надо привыкнуть спать. Без привычки - плохо. Поэтому мы и приготовили для приезжающих шкуры. Пойдем, я покажу тебе, где мы устроили вам постели.

Оленевод стал подниматься, прислушиваясь к скрипу пружин, Тает-Хема помогла ему встать. Она быстро навела порядок на своей кровати и увела гостя в класс. И тотчас же у каждой спальни были выставлены караулы. Ученики опасались, что гости могут запачкать одеяла и наволочки.

В одном из классов гости расположились по-домашнему. Они сидели полукругом и, покуривая трубки, тихо беседовали... Их лица были строги и казались немного опечаленными.

Люди разговаривали об учительнице Тане-кай. Всем им очень жаль ее. Они говорили и о Таграе, но никто из них не обвинял его. Ведь никто не подумает, что он нарочно наскочил на вмерзшее в лед бревно.

"Кайлекым минкри" - что поделаешь, раз так случилось? Каждому на роду своя дорога.

Им было жалко хорошую русскую девушку, которая была для их детей второй матерью. Да, все бывает! Бывает, что и очень опытные охотники пропадают на море. Непонятно одно: зачем столько времени она держалась на воде? Наверно, злые духи вселились в нее и захотели продлить ее мучения.

Ведь настоящие охотники в таких случаях не сопротивляются и спокойно расстаются с жизнью. А она почему-то боролась за жизнь. Трудно понять русских людей! Ясно было одно: все это произошло не без коварства злых духов. Ее даже успели привезти в больницу, к русскому доктору. Хотя ведь она была уже без сознания, а стало быть, лишена рассудка. Кто, как не духи, могли это сделать?

Вера в духов была уже поколеблена, но не изжита совсем. В моменты серьезной опасности она вдруг пробуждалась с прежней силой даже у наиболее передовых охотников.

Чукчи сидели на шкурах в классе и долго говорили о русской девушке, которая была другом чукотского народа. Только старик Тнаыргын ничего не говорил. Он слушал разговоры о Тане-кай и молча курил трубку. Не выпуская ее изо рта, согнувшись, он сидел, поджав под себя ноги, и посматривал на тлевший в трубке огонек.

"Вот эту самую трубку привезла она с Большой Земли, эта девушка с добрым и мягким, как у оленя, сердцем. Ее жалко, как свою любимую дочь... Что-то долго не присылают за мной", - думал Тнаыргын.

Он встал, молча вышел из класса и тихим, осторожным, стариковским шагом направился к больнице.

Еще издали Тнаыргын увидел толпившихся около больничного крыльца людей. На всех домах - красные флаги. Все украшено красной материей, на которой нашиты чукотские и русские слова радости. Тнаыргын не умел читать лозунгов, но он знал, какие слова на этой красной материи.

И в душе старика было одновременно и радостно и горестно.

- Ульвургын, - сказал старик, - зачем русский доктор не хочет пустить к ней наш народ? Или он считает, что только он один любит ее?