Метафизика столицы. В двух книгах: Две Москвы. Облюбование Москвы - Рустам Эврикович Рахматуллин
В Москве XVII века пожаром, видимо, именовался – а точнее, нарицался этим несобственным именем – оборонительный отступ от всякой крепостной стены. Предпринятая после Смуты перепись дворов не раз употребляет это слово применительно к окрестностям Пожарского двора, от Красной площади довольно удаленным: «Спереди с пожару от колодеза, против Пушечнаго Двора» (Пушечный двор XV века существовал вблизи Пожарского двора почти до ростопчинских лет); «На белом месте от Софеи Премудрости Божии к Стретенской улице спереди с пожару» (церковь Софии, что у Пушечного двора, стоит и сегодня на Пушечной улице); «От Стретенской улицы, против Никольских ворот с пожару дворы» (это ворота Китай-города, а не кремлевские того же имени).
Едва ли речь идет о погорелье от литовцев. Никольские ворота, Пушечный двор, церковь Софии – всё суть окрестности Лубянской площади, оборонительного плаца Китайгородских стен. Пожаром нарицается кольцо пустот вокруг Кремля и Китай-города, а площадь, разобщающая эти части, скоро возьмет сегодняшнее имя Красной.
Казанская икона, сопровождавшая Второе ополчение, пришла в собор своего имени, поставленный на Красной площади, из церкви Введения на Сретенке. Движение иконы подтверждает, что Пожарский своеместен на Красной площади, как на своем дворе, перед Никольскими воротами Китая, как перед Никольскими воротами Кремля, и у Казанского собора, как у своей приходской церкви на Сретенке.
Дистанция между Введенским острожком и Красной площадью скрадывается не только в нарицании лубянской местности пожаром, но и в рассказах летописцев и Маскевича о контратаке москвичей, которые с переносными загородками жмут поляков к Кремлю: «в город втопташа».
Кремль охраняем противопожарной ширью от огня, но Кремль играющий с огнем наталкивается на собственное охранение.
Аллегорический Пожарский есть защитник всякой части города от всякой загоревшейся. Он гений площадных и уличных пустот, на языке поэзии – стогн града. Недаром князь Пожарский дан хронистами особенно объемно на картине московского восстания, вызван вперед из сонмища повстанцев.
Ампирный александровский аллегоризм изваянного князя Пожарского оказывается согласен со средневековой хроникой Пожарского живого.
Его изнеможение от ран значит успех литовского поджога и поражение восстания. Поляки жгли Москву четыре дня. (При французах она будет гореть шесть дней.) «Мы были тогда безопасны, – завершает Маскевич, – нас охранял огонь. <…> Смело могу сказать, что в Москве не осталось ни кола, ни двора.»
Глава II. Граф Ростопчин
Растоп
Родоначальником Ростопчиных считается Андрей или Борис прозванный Растопча, татарин на московской службе в середине XV века. «Растопча» значит именно то, что слышится: Андрей/Борис был истопник великой княгини. Растопча действует огнем и на огонь, а не против и не после огня, как Пожарский.
Похоже, память Растопчи стала ядром фамильной памяти Ростопчина. Прибавить и татарский стиль растопки, когда от целых городов не оставалось пня лошадь привязать.
«После отъезда моей семьи я перебрался в свой городской дом, – вспоминает Ростопчин. Семья графа 31 августа съехала с дачи в Красном Селе, где проводила лето. Дальше про Кутузова:
«…Он оказал мне большую услугу, не пригласив меня на неожиданный военный совет; потому что я тоже высказался бы за отступление <…>. Он написал мне письмо, которое один из его адъютантов <…> привез мне около 8 ч<асов> вечера. Я тотчас призвал обер-полицеймейстера <…> для направления войск кратчайшим путем на рязанскую дорогу; самому же обер-полицеймейстеру велел, собрав всех находившихся под его начальством людей, на самом рассвете выйти из Москвы, увозя с собою все 64 пожарные трубы, с их принадлежностями…»
О. А. Кипренский. Портрет графа Федора Васильевича Ростопчина. 1822
Граф не объясняет, для чего это. Историки добавят, что ночью на 2 сентября в доме Ростопчина (а не в казенном губернаторском, что на Тверской) был сбор доверенных агентов московской администрации, распределивших места поджогов.
Неопален
«Через два дня после нашего прибытия начался пожар… – диктует Наполеон в изгнании. – На следующий день <…> я выехал верхом и сам распоряжался его тушением. <…> Чтобы увлечь других, я подвергался опасности, волосы и брови мои были обожжены, одежда горела на мне. Но все усилия были напрасны, так как оказалось, что большинство пожарных труб испорчено. Их было около тысячи, а мы нашли среди них, кажется, только одну пригодную. Кроме того, бродяги, нанятые Ростопчиным, бегали повсюду, распространяя огонь головешками, а сильный ветер еще помогал им. Этот ужасный пожар все разорил. Я был готов ко всему, кроме этого. Одно это не было предусмотрено: кто бы подумал, что народ может сжечь свою столицу?»
Известна поговорка: «Был Наполеон неопален, а из Москвы вышел опален». История 1812 года в Москве оказывается историей борьбы Растопа с Неопаленом, чьи волосы и брови обожжены, а одежда горит. Французский император был готов ко всему, кроме того, что его имя, помещенное в русский язык, перевернется, обнажив огненный корень.
Тогда язык доказывает невиновность Неопалена в поджоге города. Пожар 1812 года был топлением, а не палением. И это не игра словами. Корень фамилии Ростопчина относится к огню и воде сразу. А топится (в обоих смыслах: разжигается и разжижается) твердое тело, земля. Наконец, сказав «натоплено», мы говорим о воздухе; протопить воздух есть прямое дело Растопчи, истопника. Слово «топить» описывает обращение всех четырех стихий.
Именно так рисует алхимическое зрелище топления Москвы Наполеон (курсивы наши): «Это было огненное море, небо и тучи казались пылающими, горы красного крутящегося пламени, как огромные морские волны, вдруг вскидывались, подымались к пылающему небу и падали затем в огненный океан. О! это было величественнейшее и самое устрашающее зрелище, когда-либо виданное человечеством!!!»
Человечество в лице Наполеона наблюдало зрелище из окон Петровского дворца, на расстоянии около мили от Москвы, трогая каменную стену, горячую насквозь.
Вороново
Тем временем граф Ростопчин, участвуя в Тарутинским маневре армии, сжег в собственной усадьбе Вороново на Калужском тракте главный дом. Услышав перестрелку с настигающим Мюратом, граф запалил на бивуаке во дворе несколько факелов, роздал офицерам, попросил поджечь за него в дорогой ему спальне и, вопреки возражениям бывшего тут Ермолова, сам поджег в остальных местах. Через полчаса дом был охвачен пламенем.
Запиской на дверях церковных (церковь Спаса сохранилась) Ростопчин заверил неприятеля, что оставит в Воронове только пепел. Из записки Мюрат мог также ведать, что всю московскую недвижимость и ценности на миллион рублей граф оставлял нетронутыми. В самом деле, не горели ни Лубянка, ни Красное село.
Н. А. Львов. Проект
