Персидская литература IX–XVIII веков. Том 2. Персидская литература в XIII–XVIII вв. Зрелая и поздняя классика - Анна Наумовна Ардашникова
Чистые [душой] чаще подвергаются притеснениям судьбы —
Когда пшеница очищена, она терпит гнет жернова.
Порядок расположения утверждения (зикр) и иллюстрации (мисал) в бейте может быть различным. Если в предшествующем примере сентенция предваряет пословицу, то в приведенном ниже они следуют в обратном порядке:
Корень старой пальмы разросся сильнее, чем молодой, —
Привязанность к мирскому больше у стариков.
В поэзии Саиба представлены различные варианты этой фигуры, например, такой:
К чему внешние украшения страдающему сердцу?
Если нет на стенах тюрьмы фресок, скажи, пусть и не будет!
Интенсивное использование этого приема усиливало тенденцию к стилистической неоднородности поэтического текста, одновременно повышая его экспрессивность и умозрительность. Знатоки персидской поэзии относят эту фигуру к вариантам приема «красота обоснования» (хусн ат-та‘лил), однако особенность ее в том, что в качестве обоснования приводится афоризм (хикмат) или аллегория (масал). Одним из постоянных каналов поступления в словарь газели слов, относящихся к низшему слою поэтического лексикона, как раз и могли служить пословицы, слагаемые по образцу народных:
Не обманывайся добродетельностью богачей, берегись,
Ведь подлый постится, чтобы экономить хлеб.
Включение «низкой» и бытовой лексики в газели «высокой» тематики (мистической, философско-умозрительной) также является одной из особенностей поэтической манеры Саиба:
Если рука твоя не дотягивается до плодов пальмы надежды,
Постарайся, чтобы на ступнях твоих ног появилось
несколько мозолей.
(Перевод Н.И. Пригариной)
Или:
Мир – это высосанная кость, Саиб,
Брось эту кость собаке!
(Перевод Н.И. Пригариной)
Примером включения инородной лексики в ткань газели, образцом для которой послужило мистическое по своему настрою стихотворение Хафиза, может служит такой «ответ» Саиба. В нем нет прямых перекличек с мотивами исходной газели, а имеющиеся словесно-образные отголоски (муха – магас, караванный колокольчик – джарас, спешащий на зов – фарйадрас) помещены в совершенно иной контекст:
Каждый сластолюбец начнет претендовать на любовь.
Еще бы! Ведь хвататься за голову умеет каждая муха.
Ныряльщик тот, кто положит на ладонь жемчужину, иначе
Каждая щепка объявит себя пловцом в этом Море.
Если узнаешь о моем измученном сердце,
Поднеси к губам зеркало, чтобы узнать, дышу ли я.
Куда же так спешат весенние дни,
Что от каждого бутона исходит звук караванного колокольца!
Аскет радуется тому, что уловляет сердца простолюдинов,
Паук возвращается с охоты на мух.
Эй, сипанд (рута – М.Р., А.А.), сорви с уст печать молчания,
Ты только посмотри, какой удивительный огонь поспешит
на твой зов!
Саиб, это та газель сладкопевного Хафиза:
«Добрая весть, о сердце! Грядет она с дыханием Масиха[36]».
(Перевод Н.И. Пригариной)
Уже в начальном бейте газели можно наблюдать заметное снижение стиля, поскольку традиционный жест отчаяния влюбленного, хватающегося за голову, уподоблен движениям мухи, потирающей свою головку лапками. Тема газели – истинная и ложная любовь, чистосердечие и притворство, реализуется через сопоставления ловца жемчуга со щепкой, плавающей на поверхности воды, а лицемерного аскета – с пауком, плетущим сети для ловли мух. К точным визуальным образам относится сравнение бутона цветка по форме с колокольчиком, который привязывают на шею верблюду. Отметим также, что, подобно исходной газели Хафиза, газель Саиба относится по композиционному типу к категории параканда, т. е. не имеет логической или образной связи между бейтами – они соединены более тонкими ассоциациями, лежащими на уровнях толкования, подтекста.
Язвительность, выражающаяся в снижении стиля, ярко проявляется у Саиба и в традиционных для газели выпадах в адрес представителей духовного сословия. Если в газели классиков аскет, как правило, «черствый», «лицемерный», то у Саиба он «безмозглый», поэт насмехается над его показной ученостью и ограниченностью:
Не обманывайся, Саиб, ученостью аскета из-за его чалмы,
Ведь звук гулко отдается под сводом потому, что тот пуст.
От безмозглого аскета не требуй постижения Истины,
Что знает пена о глубине моря?!
Под пером Саиба ироничность в интерпретации мотивов обретает еще более резкие формы благодаря последовательному использованию «непоэтичных», бытовых или даже вульгарных слов:
Не доставляет беспокойства подлецу его тело,
Линялой птице и клетка – обитель пери.
Мысли Саиба Табризи о поэтическом творчестве заслуживают особого внимания, поскольку автор часто выступал в роли теоретика нового стиля и остро чувствовал его специфические свойства – красочность, изящество, сложность и изощренность, уход от тривиальных поэтических значений – «страх привычного». Отношение Саиба к словесному искусству замечательно иллюстрируют его газели с радифом «слово» (сухан), которые продолжают традицию, начатую Са‘ди. В общей сложности их восемь. Приведем одну из них:
Превращается в сласти на пиру, если сладостным становится
Слово,
Словно кровь, его не спрятать [в ране], если стало
красочным Слово.
Раздумья делают достойным похвалы Слово,
Извивы и изгибы мысли превращают бутон в красочное
Слово.
У каждого, чье сердце изранено кровожадным кокетливым
взглядом,
Из уст до Судного дня сочится кровавое Слово.
Как свежая травка пробивается из-под камня,
Так и из ее рубиновых уст выходит покорно Слово.
В клювах попугаев покроются речи ржавчиной,
Если от этой [ржавчины] презренным для глаз станет
зеркало Слова.
Китайская кабарга сделает плошкой для подаяния
свой мускусный мешочек,
Если весь Китай обойдет во славу ее челки и кудрей Слово.
Среди избытка черноты дней освещается мир,
Если тяжко вздохнула свеча у изголовья Слова.
Недальновидность – это мил[37] для моих зрячих глаз,
А если не так, завязано в узел каждой точки множество Слов.
В
