Дмитрий Быков - Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник)
– Будя табе! Скажешь тожа-аа… Эт вить мышонок твой ботинок гложа-аа.
Очень ладный говорок. Оттого, наверное, у нас стишок какой или частушку сочинить проще простого: был бы повод, хотя бы махонькая зацепка.
Как-то мой дядя с приятелем (они тогда еще парнями были) под семиструнку репетировали частушки для концерта художественной самодеятельности. Репетируют, а по радио в известиях передают: “В Советском Союзе запущен спутник с собакой на борту”. Петька Поп, дядин приятель, тут же подхватил:
– До чего дошла наука:В небесах летает сука!
В общем, вы поняли, в каких краях я родился: родина Кольцова, Никитина, Тургенева, Бунина. Куда ни кинь – сплошные таланты. Куда ни плюнь – попадешь в поэта либо в композитора. Как не крути, даже если и не хочешь, – ты обречен быть талантом. Лично мне жизнь сулила быть знаменитым поэтом, но одна закавыка помешала.
Уже в начальных классах (а было это в начале далеких пятидесятых) я стал сочинять стихи. Сочинил как-то, переписал их на чистый лист и решил послать в «Пионерскую правду». Послать-то можно, только сначала кто бы ошибки в них исправил: грамотей-то я никудышный (до сих пор). Вот на перемене шмыгнул в кабинет директора.
– Стихи!.. Это хорошо, – одобрил меня Аким Григорьевич, директор наш. – Стоящее дело! Это лучше, чем целыми днями бить баклуши.
Помолчав немного, читая стихи, добавил:
– Иди, я проверю ошибки и принесу.
На уроке математики он вошел в наш класс. Видать, судьба так распорядилась, что речь о моих стихах зашла именно на математике. Перед этим уроком на большой перемене со мной произошел конфуз, о котором узнаете чуть позже.
Как только Аким Григорьевич вошел в наш класс, у меня где-то под ложечкой сразу похолодело, словно я мороженного переел. Нутром почувствовал: эх, не ко времени я затеял дело со стихами! Нужно было денек-другой погодить. Говорить о моих стихах на математике при учителе Василь Петровиче?! У этого человека не язык, а бритва – не почувствуешь, как обреет под ноль (хвать, хвать, а ты уже лысый!). Нет, не ко времени я со своими стихами.
– Ребятки, – обратился к нам Аким Григорьевич, жестом руки велев нам садиться. – Я всегда считал, что вы замечательные люди… – Надо сказать, что директор наш был романтиком, в своих речах любил «подъезжать» издалека. – Не знаю, кто кем из вас станет, но уже сейчас некоторые сидящие среди вас… – И так далее, и тому подобное…
И прочитал стихи, не называя автора. Сказал по поводу газеты. В классе воцарилась тишина. Василь Петрович, глядя на директора немигающим взглядом, от удивления деревянный циркуль уронил на пол. Вскоре ребята оживились, кто-то даже захлопал в ладоши, стали оборачиваться друг на друга, искать глазами, кто бы мог написать эти стихи. Под одобряющие голоса класса Аким Григорьевич назвал-таки автора, то есть меня. Последние слова будто электрическим током выпрямили сутулую фигуру Василь Петровича. Он изменился в лице, подошел к директору и взял листок со стихами. Он не читал их, а медленно и основательно обнюхивал каждый уголок бумаги, вертел в руках так и эдак и снова обнюхивал. Поведение учителя математики заинтриговало ребят. Директор же застыл в немой позе.
– Нет! – отрицательно покачав головой, наконец произнес Василь Петрович. – Эти стихи… – нюххх-нюххх… – не напечатают… – нюххх-нюххх… – в газете…
– Почему? – удивился директор, забрал у Василь Петровича стихи и тоже стал принюхиваться к бумаге. А учитель математики – как всегда в таких случаях, чтобы скрыть эмоции на лице, – отвернулся к доске и стал чертить циркулем фигуры. Мол, моя хата с краю, ничего не знаю…
– Почему? – недоумевая, повторил Аким Григорьевич.
Ученики, как галчата, рты пооткрывали: ничегошеньки не понимают. Больше всех, конечно, переживал я… И не только по поводу стихов.
Василь Петрович, выдержав актерскую паузу столько, сколько этого требовали обстоятельства, быстро метнулся от доски к столу.
– Да потому что вот! – Он достал из своего портфеля пачку папирос «Север» и швырнул ее на журнал. Все, кроме директора, знали, что это моя пачка, только что на перемене конфискованная Василь Петровичем. Пачка новенькая, не мятая: всего-то одну папироску удалось мне выкурить из нее. Глядя на нее, я глотал слюнки, а учитель математики резал правду-матку:
– Да потому, что от его стихов за версту несет куревом.
При этих словах директор сразу принял сторону учителя, начал поддакивать ему, для убедительности приложился еще раз носом к листу бумаги. За партой кто-то ехидно хихикнул в кулачок, а Василь Петровичу того и нужно было. Он продолжал разносить в пух и прах юное дарование:
– Что ж там, в газете, дураки, что ли, сидят? Сразу догадаются, что автор этих стихов (кстати, недурственных) курит с пяти лет… Посмотрите на него! Он уже позеленел от табака! Его впору самого засушить под навесом и измельчить на махорку!
И пошло-поехало! То прямой дорогой, то пересеченной местностью. Укатал математик лирика вдрызг!
Аким Григорьевич был добрее. Старался притушить пожар страстей и сгладить резкость упреков. Даже все-таки посоветовал послать стихи в «Пионерскую правду».
– Может, и напечатают, – подмигнул он мне одобряюще.
Правда, однако, оказалась на стороне учителя математики: стихи мои не опубликовали, хотя ответ из газеты пришел. В нем ничего не говорилось по поводу курения, как, впрочем, и о качестве стихов. Витиеватым тоном литературный сотрудник газеты Моткова (инициалы, к сожалению, запамятовал) намекала мне показывать во всем пример другим ребятишкам, к чему, собственно говоря, призывал и Василь Петрович.
Светлана Муромцева
Он ведь с красным знаменем цвета одного!
Октябренком мне быть не довелось. В городке Острино в октябрята вступить я не успела, а в Минске процесс политизации первого «Д» класса, по-видимому, уже состоялся до моего приезда. Опоздала. Ко времени моего появления в Минске все одноклассники уже были украшены красной звездочкой с анодированным, ядовито-желтым кучерявым Володей в центре. У меня звездочки не было. Как принимают в октябрята, я потихоньку выяснила у соседа по парте. Оказывается, надо, чтобы был важный праздник 7 Ноября. В этот великий день, по словам Миши, требовалось прийти в школу нарядным, чисто вымытым и принести с собой эту самую звездочку. Потом на торжественной линейке такие же нарядные и чистые пионеры, то есть практически уже взрослые, состоявшиеся люди, прикалывают к твоему передничку красную звезду. И все: ты уже октябренок.
Несколько удивило то, что звездочку надо было принести с собой. Мне казалось, что это орден, которым должны торжественно награждать. То есть подарить, как дарят все нормальные ордена и медали. Второе. Где взять такую вещицу? Неужели столь важные ценности могут запросто продаваться в магазинах? Если да, то в каких? Не в гастрономах же. И главный вопрос: мне что, ждать опять 7 Ноября?! И целый год ходить неизвестно кем, быть каким-то изгоем?
Спросить у строгой Натальи Петровны, как мне быть, и в голову не приходило. Еще выяснится, что я вообще не имею права ходить в класс, где все, кроме меня, – октябрята.
Отсутствия на мне звездочки никто не замечал. Более того, я увидела, что некоторые одноклассники не всегда надевали этот знак отличия.
Мой старший брат первые пять классов учился в городе Дрогобыч, на западной Украине. Там у них вообще все было по-другому. И потом, он был уже настолько старым пионером, что даже красный галстук носил преимущественно в кармане. К нему со своими вопросами не подойдешь: обсмеет.
Так я и мучилась в одиночку, ощущая себя неполноценным человеком, да к тому же обманщицей.
Мучиться пришлось долго: аж до следующего великого праздника – Первое мая, с которым ко мне пришла настоящая беда. Наталья Петровна объявила, что состоится общешкольная торжественная линейка, на которой надо быть при полном параде. То есть опять-таки: чисто вымыть руки, уши и девочкам завязать исключительно белые банты на головах (даже тем, которые носили стрижку), надеть белые парадные передники и – обязательно! – приколоть октябрятскую звездочку. Вот ее, звездочку, не забыть ни в коем случае!
Вот так дела… Мало того, что у меня просто не было этой чертовой звездочки, так я еще и не имела права ее носить. Наверно, не имела. И не скажешь никому: тогда всё обнаружится и величайший позор обрушится на мою бедную голову. На линейку меня точно не допустят, даже если я вымою руки и уши не просто мылом, а со стиральным порошком.
Прибежав домой, я быстренько кинулась перебирать мамины брошки: вдруг да найдется что-то, напоминающее звезду. Одна ерунда всякая: какие-то цветочки, квадратики, бантики, да и те – синие, зеленые, фиолетовые. Ничего пятиугольного и красного не было. Попался на глаза большущий кусок янтаря, привезенный летом из Паланги! Вот оно! Он был темно-оранжевым, почти красным и размером как раз таким, как надо!
