Дмитрий Быков - Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник)
– Я-то знаю, но зачем это нужно писать в журнале, не понимаю.
– Я тоже не понимаю. Но раз надо, значит надо. Скажи ей, что ты еврейка, и дело с концом.
– Не скажу! – упрямилась я. – Пускай вызывает вас с папой. Сами с ней разбирайтесь. – Голос мой дрожал, и я вот-вот готова была зареветь.
– Ну, что ты, моя маленькая! Не расстраивайся! – запричитала мама. – Быть еврейкой совсем не стыдно. Надо гордиться этим, а не плакать.
– Ты не знаешь, не знаешь! Переведи меня в английскую спецшколу, ну пожалуйста! – умоляла я, предполагая, что обстановка там будет лучше и по крайней мере я не окажусь единственной еврейкой в классе.
А.В. больше не задавала мне вопроса о национальности, и в этой графе у меня какое-то время зияла пустота, которая в один не очень прекрасный день сама по себе заполнилась словом «еврейка». Впрочем, все ребята и так знали, кто есть кто, и мне доводилось неоднократно ощущать на собственной шкуре нелегкое бремя моей древней, но непопулярной национальности. Витя П., сидя за партой впереди меня, частенько оборачивался и в приступе гордого национализма высовывал язык и повторял, как заклинание: «А я – русский, русский!» На что я реагировала с вызовом: «И все равно – идиот!» В благородном порыве защитить меня и возвысить одна из моих подруг Наташа Б. шипела Вите в ответ: «Молчи, кретин! Ленка совсем не похожа на еврейку». Это был лучший аргумент, на который она была в такие минуты способна. Тут вклинивался в разговор Валера Г. и многозначительно заявлял:
– А моя бабушка сказала, что даже Лазарь Каганович – еврей. – После такого довода все умолкали.
Наташа была из очень бедной семьи. Жила вместе с матерью, женщиной свободных нравов, в двух проходных комнатках, в которых кроме дивана, шкафа, кровати и стола со стульями другой мебели не припомню. Наташа рано познала, что такое секс. В пятом классе она с отчаянной бравадой описывала мне подробности своих отношений с мальчиками старших классов.
Несмотря на браваду, Наташа сознавала, что растет в гадком омуте, и старалась из него выбраться, подружившись со мной. Во мне она вызывала противоречивые чувства. С одной стороны, чувство дружбы, сопереживания и стремление помочь, с другой – брезгливость и даже гадливость. Она частенько теряла ключ от квартиры (или ее мать просто выгоняла из дома) и, бывало, прибегала к нам в воскресенье с утра пораньше, когда мои родители еще лежали в постели. Воскресенье тогда был единственным выходным днем, и папе с мамой хотелось выспаться, а тут – звонок в дверь, и на пороге – Наташка, зареванная, голодная… Родители вставали, приводили себя в порядок, и мы все садились завтракать.
Что такое антисемитизм? Заразная болезнь или свойство души, вошедшее в плоть и кровь младенца с молоком матери? Не знаю. Несмотря на привязанность к нашей семье, Наташа также страдала этим недугом. Как-то мы повздорили. И она не удержалась и бросила мне в лицо резкое «Ну, ты, еврейка!» Я ничего ей не сказала в ответ, но перестала разговаривать и вообще замечать ее. Мы не общались несколько месяцев, а потом пионервожатая Валя сумела нас помирить. Для Вали, как и для многих, слово «еврейка» было ругательным. И она приняла абсолютно «гениальное» решение, приказав Наташе вообще никогда не произносить этого слова и попросить у меня прощения. Наташа раскаялась в содеянном, попросила у меня прощения, и я, конечно же, простила ее… Вот так решился еврейский вопрос в нашем классе. Слово «еврейка» стало запретным.
Как и все советские дети, мы с благоговением относились к вождям мирового пролетариата: Марксу, Энгельсу, Ленину и Сталину. Портреты вождей висели в каждом классе, в учительской и актовом зале. Однажды подходит ко мне другая моя подруга, Люся Г., показывает рукой на портрет Сталина и громко говорит:
– Мой папка сказал, что он плохой.
– Ты что, обалдела, что ты такое говоришь? – прошептала я в негодовании.
– Плохой, плохой! Не веришь – спроси у своего папки, – со знанием дела предложила политически подкованная Люська.
Я еле дотерпела до конца уроков, чтобы по дороге не расплескать эту потрясающую весть и донести до мамы. Дома мама подтвердила справедливость слов Люси и простыми и понятными словами, как умела, рассказала мне о прошедшем ХХ съезде партии и разоблачении культа личности Сталина.
– Что же ты мне раньше не сказала? – возмутилась я. – Я перед Люськой выглядела как серость необразованная.
– Пусть лучше об этом вам в школе учителя рассказывают, – ответила мама. – А то я скажу что-нибудь лишнее, ты расскажешь своим подругам, и потом бог знает, что будет… – Мама не могла забыть 37-й год, когда ее тетю арестовали и расстреляли.
* * *В пятом классе стало как-то интереснее, живее, не так беспросветно. Все, кто мог остаться на второй год, уже остались. Все, кто нуждался в специальном обучении, уже отсеялись. Добавилось несколько способных, симпатичных ребят, из которых я выделяла одного. Звали его Володя Х. Меня привлекали его хорошая успеваемость, недрачливый нрав и большие выразительные ярко-голубые глаза, которыми он иногда бросал на меня смелые взгляды. Он что-то хотел мне сказать этими своими огромными голубыми глазами, но, увы, так ничего и не сказал – до конца пятого класса. А потом мы переехали на другую квартиру и меня перевели в другую школу.
В пятом классе мне повезло также и с учителями. Наиболее яркой личностью был учитель математики – Г.И. Он был инвалидом войны, после контузии, и это, бесспорно, сказалось на его эксцентричной манере преподавания. Но предмет свой он знал блестяще и удивлялся с, мягко выражаясь, грубоватой для учителя непосредственностью, если кто-то чего-то не понял.
Например, вызывает он к доске девочку Машу. Просит решить задачку по элементарной алгебре, а девочка ни в зуб ногой. Терпение Г.И. лопается, и он громко и с выражением восклицает на весь класс: «Ка-ка-я дура! Иди на место». Бедная Маша покрывается от стыда и позора красными пятнами и покорно садится за свою парту. А класс веселится, не проявляя к бедной Маше ни капли сострадания. О жестокосердная юность!
А бывало и так. Объясняет Г.И. новый материал, а потом спрашивает отдельных учеников, как, мол, поняли. Одного спрашивает – не понял, другого, третьего… Не поняли. Ну, и в сердцах бросает фразу, запомнившуюся мне на всю жизнь:
– Да откуда вы такие взялись? Сетями, что ли, вас по Москве ловили?
Еще запомнилась мне наша классная руководительница, учительница русского языка и литературы – Г.В., молодая женщина лет тридцати, красивая, почти как Марина Влади. Ее муж был лет на двадцать старше, представительный, удобный для жизни, но явно ею не любимый. Была она беременна, но глаза ее не светились радостью предстоящего материнства. Г.В. целиком сосредоточилась на своей не слишком удавшейся личной жизни и тащила воз преподавания как унылую обязанность. Ученики ее недолюбливали, и кто-то в отместку за «двойки» взял да и сжег «святая святых» – классный журнал. То-то шуму было в учительской!
Географию преподавала симпатичная, спокойная женщина – Е.А. Несмотря на простое русское имя-отчество, видно было, что она была еврейского происхождения, но моих одноклассников это не смущало. Возможно, к пятому классу они духовно выросли, да и время начиналось новое – шестидесятые годы, пик хрущевской оттепели. Антисемитизм не то чтобы испарился, но как-то ушел на задний двор сознания. Географичка и математик дружили… Об их «дружбе» шушукалась вся школа. Когда у Е.А. случалось «окно», она частенько приходила к нам в класс на урок Г.И. И наоборот. Вот такие настали времена, и наша свирепая директриса по кличке Джага смотрела на эти вольности сквозь пальцы.
Прожили мы в Мажорове переулке, худо-бедно, шесть лет. А может, вовсе даже не худо и не бедно. Побывав у меня в гостях, Люся Г., семья которой жила в бараке, пустила слух, что «Литинская живет богато». Таким образом, если согласиться с Люсей, мы прожили эти шесть лет «весьма богато». А потом папе дали от работы аж самую настоящую, отдельную однокомнатную квартиру. И переехали мы на Пресню. Но это уже следующая глава моих воспоминаний…
Владимир Неробеев
Загубленный талант, или О вреде курения
Благодатны наши края воронежские! Чер-но-зе-ем! У нас издавна говорят: весной оглоблю в землю воткнул, осенью – телега выросла. И с духовностью и талантами все в порядке! Вспомните того же Митрофана Пятницкого: свой знаменитый хор он собирал в нашей деревне. Да у нас в каждом дворе поют. Говорок певучий, поэтический к этому располагает. Вот примерно так звучит разговор мужа с женой ночью, спросонок:
– Манькя-яя, глянькя-яя, штой-та шуршить? Не сынок ли Федя на машине к нам едя-яя?
– Будя табе! Скажешь тожа-аа… Эт вить мышонок твой ботинок гложа-аа.
