Записки о московской войне - Рейнгольд Гейденштейн

потому заявлял, что не пошлет также и сам ни одного посла, разве только спустя 50 или 40 лет [122] . Много говорил о своем праве на Ливонию. Весьма сильно нападал на самого короля то за то, что тот не королевского происхождения, то за его жестокость относительно побежденных, приводя в доказательство (о чем выше упомянуто было) вырезывание жиру, то на его снисходительность по отношению к тем же для того, чтобы привлечь их к переходу на свою сторону, затем порицал его за коварство и хитрость в том, что сжег калеными ядрами — необыкновенным способом — Сокол [123] .  [183]  Получив такую грамоту, король отвечал послам, что, хотя он мог бы по народному праву считать их, как врагов, так как они пришли к нему под предлогом просить мира, а на самом деле чтобы высмотреть все и обмануть его, однако он не желает из-за их коварства отступать от своей постоянной кротости и снисходительности, и потому пусть они сами возвращаются к своему государю; он же ответит на его грамату чрез своего посла. Вместе с ними отправился к царю Московскому Антоний Поссевин, который, как мы выше указали, был послан к нему папою. Король подарил ему воевод, взятых в плен в Велиже. Затем король прибыл в Заволочье, на этот раз без особых затруднений пройдя леса, так как страна была замирена уже раньше по приказанию короля; старанием жителей Заволочья были наведены мосты и проложены более удобные пути. Хотя общее мнение относительно цели похода уже заранее без всякого колебания склонилось в пользу того, что нужно идти на Псков, однако король, желая чтобы решение было постановлено соответственно обстоятельствам настоящего положения и более правильным образом, держал об этом совет. Большинство оставалось при прежнем убеждении, в пользу которого говорил также и самый ход военных дел, а равно и цель, ради которой предпринята была война, так как все были между собою согласны, что по покорении этого города в тоже время подчинится и вся Ливония, которая в то время представлялась единственным поводом к войне. Однако король и немногие с ним колебались, не идти ли лучше к Великому Новгороду, дворянство которого, как слышно было, волнуется почему-то против Московского царя? Но казалось очень опасным оставить позади себя обширнейший город, куда собрались как — бы все неприятельские войска; этот город даже после удачных военных действий при Новгороде все-таки может приостановить дальнейшие успехи, а если в  [184]  неприятельской земле им пришлось бы пострадать, положим, не столько от войны, сколько от непогоды, болезней и других бедствий, то при отступлении он мог бы внушать чрезвычайные опасения. Один только Вейер был того мнения, что нужно идти к Дерпту, на том основании, что большая часть гарнизонного войска выведена оттуда для защиты Пскова, и следовательно не трудно будет завоевать его, тем самым открыть себе доступ ко всей остальной Ливонии, которая собственно и составляет цель этой войны. Одержал верх голос большинства и как бы естественный и последовательный ход самых дел, который указывал прежде всего на Псков, чтобы идти туда. Ибо хотя войску можно было отступить, как казалось, через реку Ловать, которая, направляясь от Лук в Новгород, в большей части своего течения принадлежит нам; но так как все суда были уведены неприятелями, а для постройки других в такое короткое время в провинции новой и не совсем еще надежной не представлялось возможности, да притом и р. Ловать не во все время года судоходна, то и от этого также, ясно было, войско может получить немного облегчения. Что же касается до крепостей, угрожавших с боков, то король долго колебался: нужно ли ему попробовать взять их, прежде чем отправиться в Псков, или осаду их отложить до другого времени? Из этих крепостей Московский царь сам, уведя сперва пушки и все снаряды, около этого же времени разрушил Красногород, овладеть которым тщетно пыталось некогда войско Сигизмунда Августа, а потом Велию, так как не рассчитывал на возможность удержать ее. Остались Себеж, Опочка и Остров. Хотя Себеж оставался у левого берега Двины с тылу, и мог, конечно, мешать судоходству по этой реке, однако, так как путь к нему вел лесистыми, по большей части непроходимыми и опасными местами, то казалось лучше или оставить его до другого времени, или в случае, если бы дело между тем пришло к миру,  [185]  взамен его предложить другую крепость, нежели потратить время, нужное для более важных дел, на преодоление лесов и трудностей пути и наконец на самую осаду. Опочка, как казалось, не на столько преграждала путь, чтобы нельзя было ее обойти; кроме того река Великая выше Опочки еще не была так глубока, чтобы можно было спустить по ней пушки и военные снаряды, на каковое удобство некоторые преимущественно обращали внимание; и, хотя бы она была судоходна, все-таки казалось, не следовало ради ее замедлять осады Пскова. К тому присоединялось еще то, что, как полагали, можно легко воспрепятствовать всяким из нее вылазкам, наблюдая за нею из крепостей Заволочья и Воронеча. Кстати произошло и то, что около того же времени казаки укрепили в поспешной работе Красногород, покинутый Москвитянами, чтобы сделать в нем склад для добычи, добываемой в неприятельской земле. Король тотчас отправил туда несколько войска с легкими пушками и, расставив туры, приказал тщательнее укрепить место и препятствовать гарнизонам Себежскому и Опочецкому. И так, по занятии Красногорска, Заволочья и Воронеча, из коих, как казалось, легко можно было удерживать Себежский и Опочецкий гарнизон, за исключением их оставался еще один только Остров, выходивший на самую дорогу ко Пскову. К Христофору Радзивилу, который, как мы выше указали, был послан удерживать неприятеля у Днепра, король приказал в тоже время присоединиться Филону Кмите, равно как Литовским Татарам, некогда получившим в подарок от князя Витовта земли для поселения и теперь поставленным под начальство Михаила Гарабурды; задачею их было удерживать неприятеля страхом неизвестности и мстить за прежние нападения взаимными опустошениями; о чем написано было Радзивилу. Прежде чем двинуться из Заволочья, король отправил курьера с письмом к Московскому царю, и хотя он был убежден, что обвинения  [186]  царя нисколько не могут умалить его чести и считал несовместным с величием души бранить с оружием в руках своего неприятеля, тем не менее, чтобы тот по причине молчания его по обыкновению своему не возъимел еще большего высокомерия, отвечал и на прежние его грамоты [124] . В своем ответе он разъяснил, как