Сергей Лавров - Лев Гумилев: Судьба и идеи
Далее мифический Иоанн совсем уж неправдоподобно восхвалял свою мифическую державу – «Три Индии» со столицей в Сузах693. Звери, которые там жили: верблюды, пантеры, белые и красные львы, белые медведи (неужели «Три Индии» простирались до Ледовитого океана?). Но всего этого мало; оказывается, что были там еще рогатые люди, и одноглазые, и кентавры, циклопы, и птица-феникс... Этому бреду вряд ли кто мог поверить, и действительно, в Константинополе на него не обратили внимания, но вот Запад «клюнул». Кажется невероятным, что в эту чепуху поверили и верили еще 500 лет, но такова сила слова, заключенного в «аутентичный источник».
В своем исследовании Л.Н. ставит две задачи: во-первых, прояснить, как в пустынных степях Монголии внезапно возникла могучая империя Чингисхана (давно он говорил об интересе к этой фигуре, но сам признавался, что «не готов»); во-вторых, сопоставить очевидное – существование империи Чингисхана, и невероятное – пресвитер Иоанн и непонятные «Три Индии». Как удалось решить эти задачи, Л.Н. предлагал судить самому читателю.
Название одной из центральных глав исследования поначалу вообще непонятно: «Преодоление филологии». Почему, собственно, ее надо преодолевать? Вспомним, однако, ту «выволочку», которую учинили Л.Н. в Институте востоковедения при обсуждении «Хунну». Там узкие «спецы» обличали его именно в незнании китайского и японского языков. Здесь Л.Н. был несравнимо лучше вооружен; он знал тюркский и персидский. Значит, прошлая «выволочка» в ИВАНе не прошла даром. Дело было не в деталях, даже не в абсурдности «запрета на исследования» без знания того или иного языка, а куда глубже – в принципе. Принцип этот Л.Н. хотел четко обозначить.
В чем же разница между филологом и историком? Филолог хочет ответить на вопрос: что говорит изучаемый автор, а историк – что из сообщаемого этим автором правда. Историк, слепо следующий за источником, всего-навсего воспроизводит точку зрения данного автора, а не истинное положение вещей. «Что толку изучать чужую ложь, хотя бы и древнюю?» – замечал Л.Н.694. Он неоднократно возвращается к этой мысли во многих работах, выискивая единомышленников, и совсем не обязательно среди ученых. Так он цитирует Анатоля Франса, писавшего иронически: «Мы просто-напросто издаем тексты. Мы придерживаемся буквы... Мысль не существует»695. Он спорит с академиком В. Бартольдом, считавшим, что грамматически верно прочтенный текст страхует исследователя от ошибок696. Исследование предмета, как считал Л.Н., не должно подменяться изучением текста: еще ... одного, ... десятого, ... сотого. Это – кредо Л.Н., от которого почему-то всегда пытались абстрагироваться его критики. Необычно для традиционных подходов? Вероятно, но тем не менее мэтр из Нью-Хейвена – Георгий Вернадский в письме Л.Н. в 1972 г. резюмировал: «Ваше решение, что надо отказаться от прямой цитации средневековых источников как тенденциозных и ограничиться изъятием из них достоверной информации, т. е. фактов, звучит парадоксально, но думаю, что при учете системного подхода может дать убедительные результаты»697.
Построение исторических исследований как пересказ прямых показаний источников критиковал английский историк Р. Дж. Коллингвуд. Он определял такую систему как историографию «ножниц и клея» и предлагал историку опираться не только на прямые показания источников, но и на их косвенные данные698.
Не так уж оригинален был в этом Л.Н., но зато весьма доказателен в примерах. Вот один из них. В «Сокровенном сказании» есть такой текст: «Отче наш, царь Чингиз – оставил народы еще не завоеванные». Переводчик делает примечание: «не завоеванные» означает «не оконченные». Дальше начиналась игра в «испорченный телефон»; интерпретаторы этого текста уже писали о «недобитых народах». В переводе, сделанном академиком С. А. Козиным, эта же фраза звучит так: «Огадой Каан (Угедэй)... продолжал военные действия против Калибо-солтана (калифа), незаконченные при Чингисхане»699. Ясно, что разница здесь прямо-таки разительная.
Еще пример: битва при Далан-Балджиутах по официальной истории монголов закончилась победой Чингисхана, по «Тайной истории» – его поражением. Казнь Джа-мухи – соперника Чингиса, о которой пойдет речь дальше, приписана одному из сподвижников Чингиса, а в «Тайной летописи» – хан стремится спасти его жизнь. Диаметрально противоположны и многие оценки: тот же Джамуха в официальной истории – беспринципный авантюрист, а в «Тайной...» – патриот и верный друг Чингиса700. Итак, заключает Л.Н., «филологически правильный перевод – это сырье, требующее обработки»701.
Он провозглашает две ступени исследования. Первая – анализ, проводимый путем синхронистического подбора фактов. Крайне важен весь геополитический «фон» любого события. Поэтому каждая из работ – и по хуннам, и по тюркам, и по монголам – сопровождается большой таблицей, иллюстрирующей весь этот широкий «фон» по годам. В степи в таком-то году произошло то-то, а в это время на Ближнем Востоке нечто другое, а в Восточной Европе – что-то свое. Чем ближе к нам эти события по времени, тем больше таких сопоставлений и «стыковок», ибо это уже не «фон», а нечто взаимосвязанное. Анализ особенно необходим, когда автор адресуется к коллегам-ученым. «Такая книга не что иное, как большая статья», – замечал Л.Н.702.
Исторический синтез доминирует, когда книга обращена к широкому читателю; ему необязательно знать все аргументы, зато «язык допустим образный, подчас эмоциональный»703. Все это – не декларация, а жесткое задание самому себе, при этом мастерски реализованное.
Расследовался «темный период» X—XI вв., прошедший «под знаком молчания летописцев»704, период быстрой смены господствующих народностей. Кстати сказать, Г. Е. Грумм-Гржимайло определял его еще более длительным – с 745 г. до половины XII в.705, да и сам Л.Н. в другом месте датировал его иначе.
Автор принял «панорамный метод» – позицию трех взглядов на события; «глобального» (первый раздел книги «Трилистник птичьего полета»), следующего пониже, поближе к объекту – «с кургана», и третьего, самого «заземленного» (он был скромно назван «Трилистник мышиной норы»).
«Глобальный взгляд» можно было бы назвать и геополитическим. Он приурочен к периоду «до того» – до взлета монголов. Что было в эти годы (861–1100 гг.) в Китае, а что в Великой степи, что – в Западной и Восточной Европе, какие коллизии, противостояния, союзы? Суть «темного века» в том, что все государства Центральной и Восточной Азии как бы «ушли в себя», замкнулись на своих территориях: тибетцы на своем плоскогорье, китайцы – за своей стеной, уйгуры – в оазисах Западного края (бассейн Тарима), кидани706 – в Западной Маньчжурии.
В конце VII в. империя Тан была гегемоном Восточной Азии, но в VIII в. она надорвалась. Ее сотрясали восстания внутри, нажим тибетцев на западе и арабов в Согдиане; она теряла свои «застенные владения». Если в 754 г. население Китая, согласно Гумилеву, составляло 52,8 млн человек, то через 10 лет после подавления восстания – 16,9 млн человек707. Здесь Л.Н., вопреки своему принципу «доверяй, но проверяй», приводит эти странные цифры без комментариев, хотя они вызывают большие сомнения. Так или иначе, но пассионарное напряжение, давшее эпохе Тан расцвет культуры и искусства, «обернулось пламенем пассионарного перегрева»708. «Из гегемона Восточной Азии, – пишет Л.Н., – империя превратилась в китайское царство»709. Она рассыпалась на провинции. В 907 г. был низвергнут последний танский император и началось время хаоса – «эпоха пяти династий и десяти царств».
Итак, Китай стал слаб, Тибет слаб, Уйгурия пала, и самым сильным народом Восточной Азии стали кидани. В середине IX в. они посадили на престол угодного им полководца и дали своей империи китайское название Ляо (в переводе «железо»). Л.Н. назвал киданей «третьей силой» – авангардом особого дальневосточного этнокультурного комплекса, имея в виду, что две первые – прошлый Китай и кочевники. Степь обезлюдела, пришла в упадок (см. карту 1 в книге «Поиски вымышленного царства»). Терялась основная геополитическая интрига центральноазиатской истории – противостояние Китая и Великой степи. Почему-то в X в. степь перестала интересовать всех. Центральноазиатские кочевники – кидани проникли в Китай и поселились там, кочевники степей (предки якутов) двинулись в Сибирь. Почему-то все покидали степь – печенеги шли в Приаралье, карлуки – в Прибалхашье.
Опять вмешалась география. Только здесь регулятором обстановки стали уже тихоокеанские муссоны, тоже (как и циклоны с Атлантики) меняющие свои пути. Когда они несли влагу в Монголию – пустыня Гоби сужалась и «Байкал наполнялся водой»710. Сдвигались на север пути муссонов, и тогда осадки выпадали на склонах Яблоневого хребта и уже не имели отношения к степи. Если до IX в. господствовало повышенное увлажнение степи, то в Х в. оно сменилось засухой, и тюркские народы начали уходить из степи. Природа благоприятствовала уже приамурским народам, в частности киданям; именно поэтому они и получили шанс на господство в Восточной Азии.
