Сергей Цветков - Александр Первый
Изменилось и настроение толпы. Уже в начале бульвара навстречу союзникам выехала странная процессия — кавалькада щеголей из самых знатных фамилий, на богато убранных лошадях, одетые все как один в черные фраки с белой повязкой на правом рукаве и белые перчатки. Это была политическая демонстрация в пользу Бурбонов, устроенная Талейраном. Молодые люди подъехали к свите государей и втерлись в нее с непринужденным изяществом светских людей. Они осыпали любезностями союзных офицеров и ругали Наполеона.
Остальная публика ликовала. На союзников сыпались цветы и белые ленты. Вообще, отличное владение русских офицеров французским языком приводило к тому, что их вначале принимали за соотечественников-эмигрантов.
Александр кричал в обе стороны:
— Я не являюсь врагом! Я приношу мир и торговлю!
— Да здравствует мир! — неслось в ответ. — Мы давно ждали прибытия вашего величества!
— Я пришел бы к вам раньше, но меня задержала храбрость ваших войск, — с любезной улыбкой отвечал царь. Им вновь владело только одно желание нравиться, пишет французский историк Тьер, "и никому не хотел он так нравиться, как этим французам, которые побеждали его столько раз, которых он победил наконец в свою очередь и одобрения которых он добивался с такой страстностью. Победить великодушием этот великодушный народ — вот к чему он стремился в эту минуту больше всего. Благородная слабость — если только это была слабость".
Сотни людей теснились вокруг Александра, целовали его коня, стремена, ботфорты. Женщины и тут подавали пример, хватаясь за его шпоры и даже за хвост его лошади. Царь все терпел, все дозволял. Среди страшной давки какой-то портной сумел подать ему свое прошение; Александр принял бумагу с милостивой улыбкой. Сразу, как по команде, со всех сторон к нему потянулись руки с адресами, прошениями… Вскоре Александр оказался не в состоянии принимать их и поручил это одному из адъютантов.
Был момент, когда какой-то молодой человек, находившийся в толпе рядом с царем, внезапно поднял над головами ружье. Михайловский-Данилевский ринулся на него, сшиб с ног, вырвал оружие и, схватив за шиворот, стал звать жандармов. Возникла сумятица. Парижане, не менее русских изумленные появлением в своих рядах вооруженного человека, растерянно повторяли: "Он пьян". Александр, раздосадованный этим неприятным инцидентом, настойчиво повторял:
— Оставь его, Данилевский, оставь его!
Наконец Михайловский-Данилевский разжал руку. Молодой человек скрылся в толпе. Его намерения так и остались невыясненными.
Достигнув Елисейских полей, Александр и Фридрих Вильгельм остановились, пропуская мимо себя войска. Вся громадная площадь и все примыкающие к ней улицы были переполнены народом. Парижанки просились в седла к офицерам, чтобы лучше видеть государей. Очень скоро десятки элегантно одетых дам продефилировали мимо Александра верхом вместе со всадниками. Царь, смеясь, указал на них Шварценбергу.
— Лишь бы только не похитили этих сабинянок! — лукаво ответствовал старый ловелас.
Даже Евгений Вюртембергский вынужден был уступить напору одной хорошенькой мадемуазели.
— Молодой господин, возьмите меня в седло, я умираю от любопытства, — умоляла она.
— Мадемуазель! — строго возразил принц. — Я состою на службе.
— А что это значит?
— А то, что мне предстоит сейчас стать во главе отряда и обнажить шпагу.
— О! В таком случае я буду держать ее вам.
— Вы слишком любезны, мадемуазель, — смягчился Евгений. — Могу я узнать ваше имя?
— Меня зовут Луиза. Отец мой торгует сукнами. Он будет крайне рад видеть вас у себя.
Этот довод сразил принца, и он подхватил девушку в седло.
Другая особа столь же напористо атаковала другого немецкого принца:
— Ах, какая прелестная лошадь!
— Мадемуазель, вы, кажется, более обращаете внимание на росинанта, нежели на самого рыцаря? — с шутливой обидой спросил его высочество.
— Ах, месье, — был ответ, — вы действительно очень красивый молодец, но красивые мужчины не так редки в Париже, как красивая лошадь.
Еще одна парижанка добралась почти до самих государей. Сгорая от любопытства узнать, кто есть кто в этой блестящей толпе, она обратилась к толстяку генералу, покрытому звездами и орденами:
— Месье! Не могли бы вы показать мне короля Прусского?
— Не угодно ли вам взглянуть налево, на моего соседа?
— А Блюхер?
— Его нет здесь.
— А Веллингтон?
— Он пока еще сражается.
— А Шварценберг?
— Он имеет честь говорить с вами.
— Ах, Боже мой, князь, как я счастлива познакомиться с таким знаменитым человеком! Теперь я не сомневаюсь, что он несет на своих плечах всю Европу.
Прохождение войск мимо государей длилось до пяти часов пополудни. Затем Александр хотел ехать в Елисейский дворец, выбранный им для своего местопребывания в Париже, но тут ему доложили, что дворец, по слухам, минирован. Тогда Талейран предложил царю остановиться у него, и Александр с немногими адъютантами пешком направился на Сен-Флорентинскую улицу. (Позже предполагали, что слух о минировании Елисейского дворца пустил сам Талейран — чтобы иметь Александра всегда "под рукой" и не допустить на него посторонних влияний.)
В доме Талейрана царя уже ожидали граф Нессельроде, генерал на русской службе корсиканец Поццо ди Борго и обычные гости вице-электора: Дальберг, аббат де Прадт, финансист барон Луи и генерал Дессоль. Александр поговорил с гостями и прошел в кабинет хозяина. Спустя полчаса приехали король Прусский, Шварценберг и князь Лихтенштейн. Талейран проводил их в кабинет вместе с Нессельроде и Поццо ди Борго и попросил дозволения пригласить "своего единственного соучастника", Дальберга.
Разговор шел о том, что сейчас волновало всех, — о будущности Наполеона и Франции. Александр открыл собрание краткой речью, в которой заявил, что союзники преследуют лишь одну цель — мир и готовы заключить его с теми лицами, которые могут считать себя представителями французской нации:
— Ни я, ни союзники не имеем ни малейшего притязания вмешиваться во внутренние дела Франции, давать ей то или другое правительство. Мы готовы признать какое угодно правительство, только бы оно было признано всеми французами и дало бы нам гарантию прочного мира.
Царь готов был видеть во главе Франции кого угодно — Марию Луизу с малолетним Наполеоном II, Бернадота, республиканцев, Бурбонов, но вначале все-таки предложил обсудить возможность оставления на престоле Наполеона. Все единодушно высказались против этого варианта, даже Шварценберг не сказал ни одного слова в защиту зятя своего государя.
Тогда Талейран перешел в наступление:
— Раз мы согласны в том, что республика невозможна для поколения, пережившего ужасы 1793 года, раз мы считаем монархию единственной формой правления, то нам придется согласиться, что фамилия Бурбонов одна способна занять трон Франции, ибо мы не можем произвольно и искусственно создать условия, которые придали бы такую способность другой фамилии. Гений, игра революции могут возвысить на некоторое время человека, но подобный феномен исчезает быстро, как видим мы тому доказательство, и народы вновь возвращаются к порядкам, освященным веками и долгими национальными симпатиями. К тому же я глубоко убежден, что и в настоящую минуту большинство французов предпочитает восстановление древней законной династии всему остальному. Итак, республика — невозможна, регентство и Бернадот — не что иное, как интриги, одни лишь Бурбоны — принцип.
В доказательство своего мнения он попросил разрешения ввести в кабинет нескольких лиц, которые "лучше кого-либо другого знают Францию и настроение общественного мнения". Приглашенные им аббат де Прадт, барон Луи и генерал Дессоль — Церковь, экономика, армия — высказались за реставрацию Бурбонов. Суть их речей сводилась к одному: что ни один здравомыслящий человек во Франции не желает возвращения этого бешеного, готового растерзать Францию и Европу в погоне за своими кровавыми химерами, что в его жене и сыне все будут усматривать его самого, что, наконец, французский народ не имеет другого выбора, кроме Бурбонов, о которых, правда, "не думали до сих пор, но лишь потому, что для этого не было времени".
— Мы все роялисты, все французы — роялисты, — сказал в заключение своей речи аббат де Прадт.
— Да, вся Франция — роялисты! — поддержал его барон Луи. — Она отталкивает от себя Бонапарта, она не хочет больше его знать. Этот человек труп, хотя пока еще от него нет смрада.
Это циничное заявление вызвало гримасу отвращения на лице Александра. Он снова обратился к Талейрану:
— Мы еще не исчерпали все возможности. Что вы скажете о Бернадоте?
— Возможны лишь две комбинации: Наполеон или Людовик XVIII, — с живостью отозвался Талейран. — Если бы мы желали видеть на престоле солдата, то мы удержали бы того, кого имеем, — ведь это первый солдат в мире. Всякий другой не потянет за собой и десяти человек. — И Талейран снова повторил чеканную фразу о том, что Бурбоны — это принцип, видимо, заготовленную им заранее.
