Лидия Винничук - Люди, нравы и обычаи Древней Греции и Рима

Допустим даже, я научу тебя отличать книги, с таким великолепием и со всяческой тщательностью изготовленные переписчиками… — что за польза тебе, странный человек, приобрести такую рукопись, когда ты и красоты ее не понимаешь и не сумеешь никогда ее использовать…? (…) Итак, какой толк в этих твоих покупках, если только ты не считаешь учеными сами книгохранилища за то, что они вмещают в себя столько сочинений древних писателей?…Держишь в руках прекраснейшую книгу, облеченную в пурпурную кожу, с золотой застежкой, а читаешь ее, позорно коверкая слова, так что люди образованные потешаются над тобой… (…)

…Какие надежды ты сам возлагаешь на свои книги, то и дело развертывая их и обрезая, и умащая шафраном или кедром, и кожей их одевая, и застежки приделывая, как будто и впрямь собираешься что-то из них извлечь? (…)

…Ты даже одолжить кому-нибудь книгу не пожелал никогда, но поступаешь, как собака на сене…“ (Лукиан. Неучу, который покупал много книг, 1–2, 5, 7, 16, 30).

Может создаться впечатление, что при такой высокоразвитой книготорговле, широкой сети библиотек, заполненных десятками и сотнями тысяч бережно хранимых свитков, при постоянно растущем интересе людей к чтению и любительскому переписыванию книг все произведения античных авторов должны были дойти до нас в целости и сохранности. Однако ход времен и бурные исторические события, не щадившие никаких творений человеческого гения, не пощадили и книги. Многие, слишком многие сочинения греческих и римских философов и поэтов безвозвратно утрачены; другие известны нам лишь по названиям, встречающимся у позднейших писателей; третьи дошли до нас в разрозненных фрагментах.

Пожары и войны — вот те главные враги культуры, чьими жертвами становились крупнейшие книжные собрания античного мира. Бывали, правда, и такие случаи, когда сам автор обрекал свое детище на гибель. Иногда речь шла о сохранении некоей тайны, это касалось прежде всего переписки. Так, Платон, обращаясь к тирану Сиракуз Дионисию, просил его сжечь полученное им письмо сразу же после прочтения. Иногда писатель настолько критически оценивал свое творение, что оно также становилось добычей всепожирающего пламени. Причиной этого могло быть или разочарование автора в результатах своего труда, или же изменение вкусов и взглядов писателя. Согласно легенде, переданной Элианом, Платон, побеседовав впервые с Сократом, без сожаления предал огню свое раннее произведение — трагическую тетралогию, написанную к торжествам в честь бога Диониса. „Он сжег свои стихи“, — подтверждает Диоген Лаэртский. Уничтожил свои сочинения и философ Метрокл (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов, III, 5; VI, 95).

Случалось и так, что труды философов бросали в огонь по распоряжению властей. Софист Протагор, обвиненный в безбожии за свое высказывание: „О богах я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию“ — и вопрос темен, и людская жизнь коротка», — был в 411 г. до н. э. приговорен к изгнанию, а книги его афиняне торжественно сожгли на площади. Всем, у кого были сочинения дерзкого софиста, было приказано немедленно сдать их властям (Там же, IX, 51–52). Это был первый в истории случай, когда книги были брошены в костер по причинам религиозного, идеологического характера. В Риме, особенно в эпоху империи, сожжения книг по распоряжению властей происходили значительно чаще.

РИМЛЯНЕ СРЕДИ КНИГ

Без выписок он ничего не читал и любил говорить, что нет такой плохой книги, в которой не найдется ничего полезного.

История римской книги включает в себя те же самые этапы развития, что и история книги греческой. Римляне также поначалу писали на камне, на коре деревьев (недаром словом «либер» римляне обозначали и лыко, и книгу), на всякого рода табличках: на деревянных, покрытых воском, писали ученики в школах и банкиры в своих конторах; среди простого народа долго оставались в ходу и таблички свинцовые, служившие для записи всевозможных заклятий и заговоров. Некоторые таблички хорошо сохранились. Одна из них была найдена в Риме и может быть датирована последним периодом существования республики. Она проливает свет на верования римлян, на столь свойственную им склонность к суевериям. Вера в могущество богов подземного царства заставила положить табличку в гроб человека, известного своими пороками и потому заслужившего вечные страдания в мрачном Тартаре. Текст написан на народной, или провинциальной, латыни, а слова диктовало писавшему чувство ревности. Автор просил подземных богов, чтобы не известную нам Родинé постигла та же участь, что и умершего человека, с которым он направлял письмо в Тартар, и чтобы прежде всего ее возненавидел и отверг некий Марк Лициний Фавст. Далее движимый ненавистью автор «вверял» Плутону одного за другим еще четырех своих знакомых. Сходные пожелания содержит и табличка, восходящая к середине I в. до н. э. и адресованная грозной повелительнице царства мертвых, супруге бога Плутона Прозерпине. Текст гласит: «Добрая, прекрасная Прозерпина, жена Плутона…лиши Авинию здоровья, красоты, нежной кожи, сил, всех достоинств…» Итак, люди чувствовали необходимость общаться при помощи письменности не только с себе подобными, но и с тайными силами мира потустороннего.

Библиотека

О книгах в собственном смысле слова можно говорить здесь лишь начиная с того времени, когда до Рима дошел папирус. Папирус как главный писчий материал сохранялся очень долго, пока не был вытеснен пергаменом. Тогда же на смену свитку пришел уже кодекс — форма книги, близкая к современной. Между тем в эпоху папируса его ассортимент, а точнее, номенклатура то и дело менялась, и в этих изменениях наглядно отражалось характерное для римлян времен империи отношение к правителю и власти. Лучший сорт папируса, называвшийся в Греции иератическим, так как он был предназначен для книг священных, получил в эпоху принципата Октавиана Августа название «августовский». Другой сорт стали называть ливианским — по имени жены Августа Ливии; иератическим же оказался теперь только третий по качеству сорт папируса. При императоре Клавдии, рассказывает Плиний Старший, выяснилось, что даже лучший, августовский папирус не всегда является надежным и удобным материалом для писания: бывало, что тушь просачивалась глубоко и тогда буквы, нанесенные на лицевую сторону папируса, проступали на обратной его стороне, смазывая написанный там текст. Клавдий распорядился изготовлять папирус высшего сорта из волокон разных сортов. Новый папирус был прочнее и лучше, его назвали клавдиевым (Плиний Старший. Естественная история, XIII, 77). Ясно, что и здесь не обошлось без желания льстецов угодить царствующей особе.

На клавдиевом папирусе писали, по-видимому, самые важные, официальные документы; августовский служил для писем; приходилось иногда пользоваться и ливианским папирусом. Плиний жалуется, что на рынке появился папирус с какими-то желтыми пятнами, на котором очень трудно писать. Эти бракованные папирусы были результатом недобросовестной работы изготовителей: или клей, которым соединяли листы, содержал слишком много воды, или среди хороших, доброкачественных волокон укладывали пористые, легко впитывавшие влагу, поэтому при писании тушь расплывалась и рукопись выглядела неразборчивой и неопрятной (Там же, XIII, 83).

Новые литературные или научные сочинения заинтересованные читатели часто переписывали сами для себя, однако это стало излишним, когда издательское дело и книжная торговля достигли в Риме большого размаха. Мы знаем даже несколько имен видных книгоиздателей и книготорговцев. Хорошо известен, например, Тит Помпоний Аттик, друг Цицерона и издатель его произведений. В своих письмах к нему Цицерон часто обсуждает с ним издательские дела.

В правление Августа в Риме действовали также издатели братья Созии, имевшие, кроме того, собственную книжную лавку на Форуме, близ статуи бога Вертумна. «Фирма» Созиев тесно связана в истории с именем Горация, сочинения которого они издавали. Произведения Вергилия выпускали в свет Варий Руф и Плоций Тукка. Со временем число издателей-книгопродавцов возросло: у Дора можно было купить труды Ливия и Сенеки, Поллий предлагал эпиграммы Марциал а, а Трифон — и Марциала, и трактат Квинтилиана «Воспитание оратора». Люди входили в книжную лавку, разворачивали свитки, любовались их искусным оформлением, в особенности тщательно выписанной первой строкой произведения.

Имена своих издателей Марциал сам увековечил в знаменитых эпиграммах. Одним из них был, как уже говорилось, Гай Поллий Валериан Секунд, вольноотпущенник некоего ученого из города Лука, державший близ храма Мира в Риме книжную лавку, куда и приглашает поэт своих почитателей: