Арсений Ворожейкин - Солдаты неба
А пурга набирала силу. Наверное, вся пяти-шестикилометровая толща облаков — снег. Мы на дне бушующего снежного океана. Запорошенную снегом землю стало почти невозможно отличить от снега в воздухе. Небо, земля — все снег, страшный и бесконечный. Живой мир исчез. Я окончательно убеждаюсь, что, если и удастся отыскать аэродром, сесть на него невозможно. Остается одно — найти дорогу и возвратиться на фронт. Там солнце, и мы сядем. Кто мы? Хохлов, наверное, уже оторвался от меня.
Счет времени я давно потерял. Может, пять, может, десять минут или больше продолжаю кружиться, а дорога не попадается. Мелькают сельские постройки, кусты, лес. Вот блеснули чернотой не то река, не то озеро. Нужно и без дороги лететь к фронту, к солнцу. Но как я определю курс, мне же нельзя взглянуть в кабину на компас?
К счастью, подо мной мелькнула дорога. И я снова на шоссе. Над каким? Неважно. Я знаю — к Ровно подходит несколько дорог и с запада и с востока. Пойду до тех пор, пока не выйду в район с хорошей погодой. А там решение подскажут приборы и земля. Как хорошо, что на самолете много бензина! Хватит до Москвы.
Однако почему теперь снег и земля не белые? Они как-то порозовели. Вот снова белизна. Неужели глаза подводят? Наверное, устали.
А метель по-прежнему ярилась. В глазах то розовело, то светлело, а иногда даже вспыхивала темень. Именно вспыхивала, как бывают зарницы ночью, только здесь в белизне — темнота. О посадке я уже не помышлял. Все внимание, все напряжение сосредоточил только на одном — выйти к свету.
Не знаю, сколько времени летел, но выскочил на солнце, на свет, яркий, ослепительный. Масса света. Кругом много солнц. Они жгут глаза. И небо не одно, и земля не одна, и все куда-то плывет. Этому я не удивляюсь. От перенапряжения и ослепительного света в глазах не просто двоится, а дробится и множится до бесконечности, кажется, вся вселенная.
Сейчас мне нужна только настоящая земля. И нужна немедленно, иначе я могу с ней неосторожно встретиться. Вот что-то темное. Но и оно исчезает. Вместо темного пятна опять масса солнц. Я выбираю наиболее яркое светило и иду на него, интуитивно чувствуя, что это настоящее солнце, а остальные — ложные.
Мне жарко и душно. Чувствую, как из-под шлемофона течет липкий пот. Он застилает глаза, мешая смотреть. Я глубоко и жадно глотаю свежий, ласковый воздух. Сейчас успокоюсь, отдышусь, глаза адаптируются, и все станет на свое место.
Расстегиваю шлемофон и подставляю голову упругой холодной струе воздуха. Сбрасываю с рук на пол меховые перчатки, протираю лицо и глаза. Легче. Смотрю вниз, на землю. Подо мной шоссейная и железная дороги, идущие на Броды, к фронту. А вот и Червоноармейск. Недалеко ровное чистое поле, и на. его окраине два уже знакомых фашистских самолета. И еще вижу на середине поля белое — »Т». Не может быть! Чудится? Нет! Вижу настоящий знав буквой «Т». Мне разрешена посадка! Значит, здесь уже есть какая-то наша аэродромная команда. И я, как это бывает с человеком, вырвавшимся из лап смерти, от прилива радости позабыл все на свете и, не подумав ни о какой опасности, пошел на посадку.
Прежде чем сделать последний разворот и выпустить шасси, я осмотрелся. В небо взглянул только по привычке. Высоко в синеве кружились два «фокке-вульфа». Они как-то ассоциировались у меня с вражескими самолетами, стоящими на земле, и я, не придав им значения, развернулся и поставил кран шасси на выпуск. Один хлопок, другой. И вот привычные удары колес при выходе из своих гнезд сейчас напомнили мне удары по самолету вражеских очередей. Они прояснили мое сознание, охваченное радостью посадки. «Фоккеры»? Надо мной живые «фоккеры»! И они, может быть, уже пикируют на меня?
Руки сами сунули сектор газа до отказа на полную мощность мотора. Кран шасси — на уборку. Взглянул вверх. Оттуда на меня уже сыпались вражеские истребители. Мне нечем защищаться: боеприпасы я расстрелял на фронте. А где остальные летчики? Не прихватили ли их эти «фоккеры», как могли сейчас прихватить меня?
Истребители противника мчатся один за другим. Я могу вывернуться из-под атаки первого, а второй? Ему не представляет никакой трудности снять меня, когда я буду уклоняться от огня первого «фоккера». Даже сам я могу наскочить на его огонь. Силы и внимание у меня на исходе. Я легко могу допустить ошибку, поэтому нужно только уклоняться от атак. Нет! Враг поймет, что у меня не стреляет оружие, и не отвяжется. И все же пока нужно только защищаться, а не имитировать нападение.
От первого натиска я ускользнул. «Фоккеры», сверкнув серебристой краской, ушли на солнце для повторного нападения. Они не спешат и действуют по всем правилам боя. Передо мной снова оказались облачные горы, и я подумал: не скрыться ли под ними? Нет, нет! Ни в коем случае!
От возможности снова оказаться во владениях снежной стихии меня охватила какая-то отчаянная злоба. Я метнулся от облаков вдогон противнику. А зачем? Нужно попытаться использовать облака. «Гостеприимство» их мне уже знакомо. Пускай они теперь станут ловушкой для фашистов. И я повернулся к облакам. «Фоккеры», видимо, поняли, что я хочу скрыться в них, с высоты кинулись за мной: как же, ведь я показал им хвост и момент упустить нельзя.
Имея малую скорость, я, как только ткнулся в тучи, тут же отскочил назад.
Замысел удался. Оба «фоккера», разогнав на пикировании огромную скорость, проскочили мимо и, не успев отвернуться, врезались в снежную пучину. Сомнения не было — они попытаются поскорее вырваться из ее объятий. Садиться мне пока нельзя. Нужно подождать.
Высота! С высоты я могу имитировать атаку. И я рядом с кипящей снежной стеной спешу ввысь, зорко следя за облаками. Оттуда минуты через две-три выскочил «фоккер». Он оказался подо мной и, заметив, что нос моего «яка» устремился на него, резко провалился вниз и взял курс на запад. Ну и пусть. Нужно теперь подождать второго.
Высота уже шесть километров. Я у верхней кромки облаков, а второго «фоккера» все нет. Очевидно, и не появится. Ждать, наверное, бесполезно, да я уже и чувствую, что усталость сковывает меня. Пока аэродром не закрыли тучи, нужно скорее садиться.
После посадки, не вылезая из кабины, я закрыл глаза и просто сидел и отходил. Я слишком измучился, чтобы о чем-то думать. Вдруг ухо уловило отдаленный нарастающий гул. Не «фоккеры» ли снова пикируют на меня? Подняться в небо у меня не было желания. Сбросив с себя привязные ремни и парашют, я приподнялся в кабине и оглядел небо.
Тучи уже накрыли край аэродрома. «Как вовремя успел сесть», — подумал я и тут же увидел: из-под облаков выплыли два «ила». Гул оборвался, и штурмовики тут же сели. Они рулили к моему самолету, но один остановился на поле: кончилось горючее.
На аэродроме, где мы приземлились, связь еще не была установлена, и не представлялось возможным узнать о судьбе товарищей. Я поторопился сесть на первую попутную машину и поехал к себе в полк.
Не стало Ивана Павлюченко и еще нескольких летчиков-штурмовиков. Пока ничего не известно о Маркове, Лазареве и Коваленко. Хохлов, оторвавшись от меня, ухватился за какой-то овраг с водой и над ним провиражировал всю метель.
Сообщив о трагедии, командир полка, указав мне место за столиком, насупился и как-то вяло, нехотя, словно чего-то стеснялся, спросил:
— Почему полез на рожон? Почему пренебрег моим предупреждением?
Я задумался: почему так получилось, кто виноват?
Заместитель командира полка по политической части подполковник Александр Клюев, сидя на топчане, внимательно слушал нас и, как бы между прочим, заметил:
— А ведь мы и сами по радио могли возвратить с маршрута истребителей. Слышимость была очень хорошая. Но…
Василяка в раздумье забарабанил пальцами по столу и подтвердил:
— Да, могли бы, но…
«Могли бы, но…» Значит, и командование полка решило не прерывать наш полет, но… Иван Павлюченко тоже долго колебался… И я собирался возвратиться, но… Что значит это «но»? Очевидно, оно имеет больше сил, чем холодная логика. Борьба с фашистами для нас стала такой же необходимостью, как и сама жизнь, поэтому часто в небе, когда советчик тебе только твоя совесть, чувством опасности пренебрегаешь.
Владимир Степанович, посмотрев в маленькое окно землянки, где уже темнело, спросил:
— Нигде не обедал?
— Нет!
— Я тоже. — Он показал на дверь: — Пойдем подкрепимся.
В комнате отдыха, служившей также и аэродромной столовой, было темно. Я зажег трофейную плошку со стеарином. Стол был накрыт на шесть человек: летавших на задание и командира полка. В углу на нарах кто-то спал.
Василяка перехватил мой взгляд.
— Это Иван Андреевич, — усаживаясь на скамейку, шепотом, чтобы не разбудить Хохлова, пояснил он. — Летчики ушли в барак, а он остался отдохнуть. И даже не стал обедать. Паренек с избытком хватил лиха.
Есть не хотелось, и я подошел к Хохлову. Он лежал на спине, подложив руки под голову. Я снял шлемофон и, пригладив волосы, сел около Ивана. На, ладони у меня остались пряди волос. Нестерпимо хотелось спать. Я забыл про обед и распластался рядом с Хохловым.
