Сергей Соловьев - История России с древнейших времен. Том 13. От царствования Феодора Алексеевича до московской смуты 1682 года
Между тем в Москве продолжали думать, что старый чигиринский гетман будет гораздо безвреднее здесь, чем в Малороссии, и в феврале известный уже нам стольник Семен Алмазов поехал опять в Батурин с требованием высылки Дорошенка. «Надобно об этом с старшиною посоветоваться, – сказал ему Самойлович, – потому что это народ мнительный; послыша, что Дорошенко услан в Москву, станут рассевать плевосеятельные слова, пронесутся эти слова к Серку, а Серко и подавно станет к этим словам привмещать такие же, и от того, сохрани боже, чтоб какого зла не случилось? Поляки сильно боятся, что Дорошенко на этой стороне, боятся, чтоб я и Дорошенко не заключили с султаном перемирия и не стали их воевать. Того не знают, какое здесь своеволие: кто какое слово молвит, и все к нему пристанут. И меня заподозривают; но если я помыслю какое-нибудь зло, то пусть господь бог казнит душу мою и тело, жену мою и детей и весь дом разорит; детей своих держу на Москве для верности; и если случится в Украйне какое зло, то сейчас же, покинув все, поеду в Москву. Воля его царского величества, но лучше бы было, если б Дорошенко остался жить в Москве; пусть мои посланцы и Серковы, как будут в Москве, видают его и знают, что он живет при милости царского величества. Я его с тобою отпущу, но чтоб про то никто не знал. Да хорошо было бы, если б брата его Грицка из Москвы отпустили в малороссийские города: родственники их, видя царского величества милость, обрадовались бы и на милость государеву обнадежились; много раз писала ко мне из Чигирина мать их об отпуске Грицка».
В Сосницу отправил гетман вместе с Алмазовым генерального судью Ивана Домонтова и с ним писал к Дорошенку, чтоб ехал в Москву безо всякого опасения, что и прежде был царский указ об отпуске его в Москву, но его не отправили, потому что он еще не осмотрелся, а теперь он поедет в Москву не для чего иного, как только для переговоров по делам турецким и крымским. Дорошенко, однако, сильно встревожился, когда Алмазов приехал за ним вдруг неожиданно. «Кого и к смерти приговаривают, и тому заранее о том дают знать, – говорил он, – бог судит гетмана, что меня не уведомил». Но, делать нечего, поехал.
20 марта Дорошенко видел государевы очи; думный дьяк говорил ему речь, объявил, что все вины его прощаются и никогда не будут вспомянуты, государь указал быть ему при своей милости в Москве для способов воинских против неприятельского наступления турок и татар на Украйну; в надежду своей государской милости, по челобитью гетмана Самойловича, царское величество велел брата его, Дорошенкова, Григорья, расковать и ходить ему за караулом к гетманскому сыну Семену, а теперь, по гетманскому челобитью, велено Григорья отпустить в малороссийские города. Дорошенко бил челом, чтоб государь приказал привезти в Москву жену его и дочь. За ними отправился подьячий Юдин; но брат Дорошенка, Андрей, объявил ему: «Брат мне писал, что если жена его ведет себя хорошо, как обещала ему в то время, когда он взял ее к себе из черного платья (из монастыря), то присылать ее в Москву; а иначе отписать к нему без утайки. Я об ее поступках объявил гетману, объявляю тебе и к брату посылаю письмо. Брат Петр за злодейские ее дела положил на нее черное платье, но, видя маленькую дочь свою в сиротстве, умилосердился над злодейкою и взял ее к себе в жены по-прежнему, а она ему обещала, что до смерти ничего хмельного пить не станет. Но по отъезде брата в Москву стала она пить безобразно, без моего ведома ходить и чинить злодейство. Теперь велел я ей собираться ехать в Москву, а она при отце своем Яненке кричит: „Если ты в Москву пошлешь меня насильно, то брату твоему Петру не долго на свете жить!“» Юдину этот рассказ показался подозрителен тем более, что гетман показал ему письмо Дорошенка к себе, в котором тот умолял Самойловича исходатайствовать ему у царя позволение возвратиться в Малороссию, напоминал о данном ему обещании оставить его жить там, где захочет. «Я знаю, – писал Дорошенко, – что я здесь в Москве не нужен, и приезд жены моей сюда также не нужен, а что приказывают, то исполняю по нужде». Гетман не отпустил Дорошенковой жены в Москву.
Между тем, по обыкновению, всю весну готовились в Украйне к встрече неприятелей, турок и татар. Султан на место Дорошенка провозгласил гетманом и князем малороссийским пленника своего Юрия Хмельницкого, который прислал на Запорожье грамоту от 5 апреля. «Спасителю нашему все возможно, – писал Хмельницкий, – нищего посадить с князьями, смиренного вознести, сильного низложить. Лихие люди не допустили меня пожить в милой отчизне; убегая от них, претерпел я много бед, попал в неволю. Но бог подвигнул сердце наияснейшего цесаря турского, тремя частями света государствующего, который грешных больше милует, чем наказывает (с меня берите образец!): даровал мне цесарь свободу, удоволил меня своею милостию и князем малороссийским утвердил. Когда был я в Запорожье, то вы мне обещали оказать любовь и желательство и вождем меня иметь; так теперь обещание исполните и отправляйте послов своих в Казыкермень для переговоров со мною». Подписано: «Георгий Гедеон Венжик Хмельницкий, князь малороссийский, вождь Войска Запорожского». Грамота подействовала на Запорожье. 15 мая отправился туда из Москвы стряпчий Перхуров с государевым жалованьем; когда, по обычаю, прочли на раде государеву грамоту, то в войске раздался крик: «Сукон прислано мало! Поделиться нечем! Достанется по одной рукавке! Мы служили отцу государеву и ему, государю, служим верно, над бусурманами всякий промысел воинский чиним неотменно, а жалованья нам прислано мало! А мы и вперед обещаемся верно служить». Серко говорил: «Войско меня не слушается, потому что государского жалованья, знамени и булавы у меня нет; а если бы знамя и булава ко мне были присланы, то козаки были бы мне послушны». Козаки продолжали кричать: «Гетман Самойлович отнял у нас перевоз под Переволочною, даром возить не велит и запасов к нам не присылает. Если турецкое войско на кош к нам придет, то мы Сечь сожжем, а сами пойдем по островам на воду; а тут нам сидеть не у чего, запасу у нас никакого нет». Самойлович опять начал доносить в Москву на Серка, что с ханом крымским заключил перемирие, что к Хмельницкому часто посылает и совершенно уже к нему склоняется.
В июле приехал в Батурин стольник Карандеев от государя с соболями и атласами для гетмана и старшины за верную их службу. Ему поручено было переговорить с Самойловичем о Серке, о Дорошенко и о не решенном еще деле Рославца и Адамовича. Карандеев требовал от гетмана, чтоб он «послал в Запорожье знатного человека и всячески старался не допускать Серка до перемирия с ханом; чтоб не допустить турок овладеть Кодаком, осадил бы его своими людьми; иначе низовому Войску Запорожскому будет теснота и разоренье, а неприятелю свободный путь в малороссийские города; если же пошлется войско малороссийское в Кодак, то запорожцы обнадежатся».
«Послать мне войска в Кодак нельзя, – отвечал гетман, – потому что этим городом заведывает Серко, а послать, не спросясь с запорожцами, – только озлить их».
Потом Карандеев начал говорить о Дорошенковой жене, чтоб прислать ее в Москву, муж не перестает об этом просить. «Я не мешаю, – отвечал гетман, – пусть едет». «Но зачем ты, гетман, – продолжал Карандеев, – хлопочешь об отпуске Дорошенка назад на Украйну, чего ты боишься? Дорошенко взят в Москву для тебя и для целости Малороссии, чтоб он, будучи в Украйне, не наделал какого-нибудь зла». «Об отпуске Дорошенка на Украйну я и не думаю бить челом, – отвечал гетман, – в настоящее военное время Дорошенку быть на Украйне нельзя». Наконец речь дошла до Рославца и Адамовича. «Протопопа и Рославца, – сказал гетман, – я отправлю с нарочными посланцами в Москву, чтоб великий государь пожаловал меня, приказал сослать их на вечное житье в дальние сибирские города для страха другим».
И августа привезли в Москву Рославца и Адамовича, и на другой день состоялся указ о ссылке их в Сибирь. Спешили покончить с этим делом и успокоить гетмана, который уже двигался с двадцатитысячным войском к Днепру: с 4 августа Ибрагим-паша с Хмельницким стояли под Чигирином, ожидая хана. Хмельниченко, величая себя князем сарматским, прислал требование, чтоб сдали ему стольный город, которым Дорошенко не имел права распоряжаться. Воеводою в Чигирине был генерал-майор Трауернихт. 7 августа ночью он сделал удачную вылазку и схватил 11 человек языков; турки повели было подкоп к верхнему замку, но остановились рыть, встретив дикий камень. Между тем 10 августа Самойлович соединился с Ромодановским, и 17 числа из-под Снятина отправили в Чигирин полк пехоты сердюков и 1000 человек драгунов с приказанием спешить днем и ночью. Посланные исполнили приказание, перебрались на правый берег Днепра, ночью прокрались чрез неприятельские полки и явились в Чигирине к неописанной радости осажденных, которые уже истомились и упали духом, не имея известий о своих, а к туркам пришел хан с ордою. 25 августа явились к Днепру против Чигирина, у Бужинской пристани, князь Ромодановский и гетман Самойлович; на противоположной стороне Днепра уже стоял хан со своими татарами и частию турецкого войска. Неприятель занял остров на Днепре, чтоб не допускать русских до переправы, но был выбит. Русские с острова переправились на западный берег, 28 августа схватились с неприятелем, поразили его и гнали пять верст от берега. Испуганные турки и татары на другой же день ушли от Чигирина, покинув запасы и пушки и оставив под городом 4000 янычарских трупов. Ибрагим-паша складывал всю вину на хана, который вовремя не пошел на левую сторону Днепра и не дал знать о московских и козацких войсках. Честь этого дела, надолго оставшегося памятным, принадлежала полуполковнику выборного полка генерал-майора Агея Шепелева Семену Воейкову, солдатскому полковнику Самуилу Вестову, стольнику и полковнику Григорию Косогову, а из малороссиян – полковникам полтавскому Левенцу и нежинскому Барсуку. Ромодановский и Самойлович, подождавши у Чигирина до 9 сентября и слыша, что турки бегут к границам, отправились назад за Днепр, тем более что конские кормы все были истреблены неприятелем, а у ратных людей запасов стало мало. Самойлович возвратился с торжеством, потому что по его настоянию московское правительство решило держаться в Чигирине. И теперь гетман настаивал, чтоб государь указал укрепить Чигирин, ратными людьми осадить и хлебными запасами озапасить, точно так же как и Киев, да послать туда боярина с государевыми ратными людьми, а он, гетман, со своими людьми Чигирина не удержит и без московских людей на своих он ненадежен. Чигирин покинуть нельзя, потому что всей Украйне защита и оборона добрая; стоит он на реке Тясме (Тясмине), через которую орде нигде бродов и перенравы нет. Чигиринская война дала также Самойловичу случай выставить перед царем в черном свете поведение Серка: «Кошевой к пресветлому престолу вашему государскому и ко мне не желателен, потому что перед чигиринским походом помирился с ханом и турками, во время войны никакой нам помощи не дал и, когда хан бежал через Днепр вплавь с ордами, не бил его, а велел козакам перевозить татар в челнах».
