Евгений Анисимов - Толпа героев XVIII века
Вот так внезапно изнеженная придворная дама, почтенная мать семейства оказалась в зловонной тюрьме Тайной канцелярии, а вместе с ней ее сын, муж, подруга и другие причастные и непричастные к делу люди. Конечно, теперь ясно, что реально не было никакого заговора – обычная светская болтовня, традиционное злословие, но там, в застенке, где пахнет кровью и паленым человеческим мясом, простые слова приобретают зловещий и страшный смысл. Там, при свете очага, в котором подручный палача перебирает со звоном раскаленные щипцы, признаешься во всем, о чем спросят, подтвердишь то, чего не говорил. А следователи, как им свойственно и в другие времена, «шили дело» о заговоре с множеством участников, деньгами из-за рубежа – известно, что чем масштабнее раскрытый заговор, тем больше политическому сыску славы, выше награды и крупнее доходы за счет конфискации имущества политических преступников.
И все же из материалов следствия видно, что Наталья Федоровна была действительно женщиной волевой и гордой. Она поначалу вела себя достойно, участие в заговоре отрицала, прощения не просила и мужа своего выгораживала: утверждала, что с приходившим к ней в гости послом де Ботта она разговаривала по-немецки, в основном о погоде, а муж-де языка этого не знает. Позже, когда на нее надавили, призналась, что сочувственный разговор с маркизом де Ботта об Иване Антоновиче и Анне Леопольдовне у нее был, хотя о заговоре не было сказано ни слова.
С 29 июля по воле государыни начались пытки: подвесили на дыбе Ивана, потом пытали беременную Софью Лилиенфельд, Степана Лопухина, снова Ивана. Записка Елизаветы в Тайную канцелярию о пытках Лилиенфельд и других пышет гневом и злобой: пытать, несмотря на беременность, «понеже коли они государево здоровье пренебрегали, то плутоф и наипаче жалеть не для чего, луче чтоб и век их не слыхать…». А потом пришла очередь Анне Бестужевой и Наталье Лопухиной висеть на дыбе. Пытки перемежались очными ставками, когда истерзанных на дыбе людей ставили друг против друга и допрашивали. Эта процедура называлась «ставить с очей на очи» – отсюда и само выражение «очная ставка». Иногда очная ставка сочеталась с дыбой – в этом случае пытуемые висели на дыбах и оговаривали друг друга. А если это близкие родственники?! Наталья Лопухина вину свою за вольные разговоры признавала, но новых сведений о заговоре – а именно этого добивались следователи – не давала.
В расследованиях подобных политических дел всегда есть некая мера. Если продолжать раскручивать надуманные, подчас бредовые обвинения, построенные исключительно на личных признаниях обвиняемых под пыткой, то вскоре вранье неудержимо полезет из-под гладких строчек обвинения и всем это станет видно. Тут важно расследование вовремя закрыть и передать дело в скорый и неправедный суд. Не прошло и двух месяцев после начала расследования, как назначенный 18 августа 1843 года суд, составленный из высших сановников и генералов, прозаседав меньше часа, вынес свой приговор: Наталью, ее мужа и сына, Бестужеву и еще четверых приговорить к смертной казни, причем за «непристойные слова» у Натальи, Степана, Ивана и Бестужевой урезать языки и «тела на колеса положить». Однако государыня, «по природному своему великодушию», смертную казнь «заговорщикам» отменила, предписала всех сечь кнутом, а у Натальи и Анны Бестужевой «урезать язык» и всех сослать в Сибирь…
И вот этот страшный путь на эшафот через многолюдную толпу: известно, что казнь – «привычный пир народа». Женщин и мужчин возвели на эшафот. Начали читать приговор. Любопытно, что приговоренный кроме собственно физической казни подвергался публичному унижению – приговор звучал как пощечина: «Ты, Степан Лопухин! Забыв страх Божий и не чувствуя Ея Императорского Величества высочайшей к себе и фамилии твоей показанной милости… А ты, Наталья Лопухина! Тож, забыв вышеуказанные Ея Величества высочайшие милости…» Из женщин первой казнили Лопухину. Один палач обнажил ее по пояс – сорвал с плеч платье (уже одно это – прикосновение палача и публичное обнажение – навсегда губило порядочного человека), а потом схватил за руки и бросил себе на спину. Другой палач принялся полосовать тело преступницы кнутом, сделанным из жесткой свиной, заточенной по краям кожи. Лопухина страшно закричала. Потом ей сдавили горло, разжали рот и вырвали клещами язык. По традиции палач потряс в воздухе окровавленным кусочком мяса и, как сиделец в мясном ряду, шутовски закричал: «Кому язык? Дешево продам!» Анна Бестужева, шедшая следом за подругой, успела сунуть в руку палача драгоценный нательный крест и пострадала меньше – палач лишь для виду пустил кровь, да и язык только слегка «ужалил» – отрезал кончик.
Что было потом? Обычно ссылка для таких людей, как Лопухины, становилась погружением в ад. Преступники лишались всех средств (имения отписывали в казну, лошадей и своры охотничьих собак государыня забрала себе), и они, где пешком, где в простых телегах или на дырявых баржах, двигались месяцами в Сибирь. Любопытно, что в ссылку в Томск вместе с Софьей Лилиенфельд добровольно отправился ее муж – человек, к делу Лопухиных непричастный. Его даже не привлекали к допросам. Такой самоотверженный поступок в истории русской ссылки уникален, хотя жены обычно и повсеместно следовали за мужьями в Сибирь.
Разгневанная всей этой историей Елизавета потребовала от австрийской императрицы Марии-Терезии наказать де Ботта за его «богомерзкие поступки». Чтобы не ссориться с «соседкой», Мария Терезия посадила маркиза на некоторое время в крепость Грац, а потом выпустила его на волю, и де Ботта уехал домой, в Италию, в свой уютный дворец в Павии под Миланом. Нетрудно догадаться, что после дела Лопухиных условия содержания Брауншвейгской фамилии ужесточили, охрану сменили, а потом опального императора и его семью из Риги повезли подальше от границы, в глубь России. Как известно, их скитания под охраной по стране закончились пожизненным заключением всей семьи в Холмогорах.Иван Лопухин был отправлен на самый дальний Восток – в Охотск. Там он и умер около 1750-х годов – кому было интересно знать точную дату смерти безвестного узника! Анну Бестужеву сослали в Якутск, она там обжилась и даже, в отличие от Натальи, стала говорить – язык-то у нее не был весь вырезан! А семью Лопухиных поселили в Селенгинске, в общей казарме, под строгим караулом. Вся их жизнь под неусыпным наблюдением охраны проходила в нищете, холоде и тоске. Не выдержав лишений, в 1747 году умер заболевший какой-то «ножной хворью» Степан Лопухин. Под конец он даже сблизился с женой, с которой ранее жил отдельно. Сообщая о смерти Степана, охранник Лопухиных поручик Ангусаев писал о Наталье, что она «под моим караулом содержится неослабно» по-прежнему.
Немая «арестантша» Наталья прожила дольше всех. Мы бы ничего не узнали о ее жизни, если бы оттуда, из преисподней, не пришла весть: в 1758 году Святейший Синод горделиво рапортовал государыне Елизавете, что в Сибири приняли православие аж 2720 душ язычников, а также «содержащаяся в Селенгинске Степана Лопухина вдова Наталья Федорова» – Наталья по приговору утратила дворянство и с момента казни звалась как простолюдинка: имя отца стало ее фамилией. Видно, что-то сдвинулось в ее душе – лютеранка ты или православная, Бог един, да и в церковь теперь вместе со всеми арестантами станут водить, а это для каждого узника становилось важным событием: проведут по улице, где ходят свободные люди, увидит небо, солнце, услышит птиц, да и в церкви душа отогреется.
Спасение пришло только через семнадцать лет. С новым императором Петром III, вступившим на престол в конце 1761 года, самовластье подуло в другую сторону – свободу получили все враги предшественницы нового государя Петра Федоровича. Но машина прощения, в отличие от машины царского гнева, работает со скрипом, медленно. В январе 1762 года вышел указ, по которому Наталью Лопухину надлежало отпустить из Сибири и поселить в одной из деревень, «где пожелает». Она вернулась из Сибири только летом 1763 года и вскоре умерла… Мы ничего не знаем о ее последних месяцах и днях. Наверняка ее жизнь была истинным мученьем – известно, что лишенный языка человек ест с трудом, а по ночам часто кашляет, потому что постоянно захлебывается слюной…
Иван Шувалов: идеальный фаворит
В конце 1749 года у сорокалетней императрицы Елизаветы Петровны появился новый фаворит, Иван Иванович Шувалов, двадцати двух лет от роду. Многим казалось, что его «случай» будет недолгим и на смену ему придет новый юноша. Но придворные оракулы просчитались. Недели шли за неделями, складывались в месяцы, годы, а Ванечка все не шел с ума капризной красавицы-императрицы. Присмотревшись к Шувалову, можно было заметить, что он резко отличается от других молодых людей при дворе. На это обратила внимание великая княгиня Екатерина Алексеевна, будущая Екатерина II. Она писала в мемуарах, что «вечно его находила в передней с книгой в руке… этот юноша показался мне умным и с большим желанием учиться… он был очень недурен лицом, очень услужлив, очень вежлив, очень внимателен и казался от природы очень кроткого нрава».
Шувалов родился в 1727 году, получил домашнее образование и был пристроен ко двору своими двоюродными братьями – влиятельными Петром и Александром Шуваловыми. Они рассчитывали, что юноша там оботрется, пообвыкнет и начнет делать карьеру, как все Шуваловы. Но Иван превзошел все ожидания родни – он стал фаворитом императрицы Елизаветы и был им до самой ее смерти. В истории этой долгой связи, продлившейся больше десятка лет, есть своя тайна. Конечно, Иван Шувалов был нужен стареющей кокетке Елизавете. Рядом с красивым юношей она чувствовала себя молодой. Новая любовь на фоне блестящих праздников и развлечений помогала отодвинуть неизбежную и печальную осень жизни. Но это только часть правды о причинах необыкновенно долгой привязанности императрицы к Шувалову. Довольно быстро она узнала и оценила поистине золотой характер своего молодого любовника.
