Джулия Ловелл - Великая Китайская стена
Причины солдатских страданий лежали одинаково часто и с внутренней, и с внешней стороны стен: поскольку минская армия, начиная с пятнадцатого столетия, последовательно перерождалась в масштабный бизнес, пограничная стража оказалась полностью в руках своих офицеров, которые регулярно перекладывали жалованье солдат в свои карманы или превращали тех в своих личных рабов. Однако сами офицеры всегда были готовы выслушать предложения, и прекращение мучений в основном можно было купить — по крайней мере на время. В одном минском военном наставлении сурово, но красноречиво требовали от команд башен не подкупать офицеров. В условиях, когда температуры зимой опускались на десятки градусов ниже нуля, обморожения, видимо, были большей опасностью, чем набеги, и правительственные директивы с большой помпой объявляли о направлении на стены команд, снабженных шубами, стегаными пальто, штанами и теплой обувью. Критические доклады инспекторов показывали другое: что обмундирование было плохим, гнилая и плохо подогнанная одежда и обувь выдавались, вероятно, раз в три года. Чем дальше район, тем, конечно же, менее надежны были линии снабжения. Независимо от того, обрывались ли линии снабжения алчностью и коррупцией или некомпетентностью и неумением, скудное питание производило катастрофический эффект на пограничные войска. В 1542 году в одном из докладов с границы, где содержались сетования по поводу особых страданий южан — не привыкших к климату, не подготовленных к суровой северной зиме, — которых послали служить на границу, говорилось, что восемьдесят или девяносто процентов личного состава команд башен умирало во время караульных смен. Еда — которой в лучшем случае едва хватало — представляла собой столь же серьезную проблему. В докладах инспекций сообщается: недоедание и хроническое голодание являлись нормой. В любом случае, особенно когда военные действия по обе стороны стены активизировались, китайские солдаты частенько использовали свое жалованье и в складчину подкупали монголов, чтобы те на них не нападали.
Но жизнь обычных стражников была цветочками в сравнении с трудностями, переживаемыми самыми бесправными членами «настенного» коллектива, ебушоу (буквально — «те, кто не возвращается ночью»), или разведчиками. Теоретически разведчики должны были играть чрезвычайно важную роль в организации оборонительной работы стены, совершая ночные вылазки на вражескую территорию под видом монголов, выявляя и срывая запланированные набеги или бунты — порой занимаясь убийствами — задолго до того, как ржание монгольских коней будет слышно у подножия стены. На практике же жуткие условия работы подрывали качество их деятельности. Хотя природа этого занятия — ночные операции на негостеприимных северных границах Китая — требовала от разведчиков больших жертв, минское военное руководство, видимо, не задумывалось над тем, чтобы они вознаграждались особым образом, и не пыталось привлекать умелых, обладающих призванием разведчиков наградами или даже хорошим жалованьем. «Они могут отсутствовать месяцами или годами, не возвращаясь в базовый лагерь, а их жены и дети, не имея одежды и еды, пребывают в отчаянном положении, — отмечалось в одном из докладов. — Правда, они получают месячное жалованье, но очень часто вынуждены тратить его на оружие или коней и неописуемо страдают от голода и холода». Как результат чиновники жаловались почти постоянно на лень, вздорность и неисполнительность разведчиков, они считали их «прожигателями жизни и скользкими типами, которые пользуются подменой».
Больше всего, как оказывается, уязвляло то, что на границе отсутствовал четкий срок службы, не было официально установленного ограничения по времени, на которое стражники могли бы рассчитывать: в разных источниках говорится о месяце службы, четырех месяцах, трех месяцах, десяти днях, девятнадцати месяцах и так далее. Короче говоря, ни минское военное начальство, ни несчастные пограничные солдаты, вероятно, не имели ни малейшего представления о том, когда они смогут уволиться. Служба на границе представляла собой особо изощренную форму пытки.
Невзгоды пограничной жизни усугублялись, если стена находилась в аварийном состоянии и не могла служить надежным убежищем от непогоды и противника. Постоянные срочные запросы, поступавшие с границ в адрес правительства относительно ремонта стен, служат показателем скорости, с которой они разрушались под воздействием ветров, дождей, нападений и хищений. В конце XVI века некий чиновник из Ляодуна докладывал: стена осыпалась и стала в высоту по плечо человека. «Уже в течение многих лет маньчжуры и живущие в приграничье китайцы систематически разрушают их», растаскивая кирпичи и дерево для своих строительных нужд. Сообщалось, что в 1552 году проходившие возле Датуна и Сюаньфу монголы развалили «от пяти до шести десятых длины тамошней стены». В 1609 году, за десять лет до того, как маньчжуры начали наступление, один из военачальников описывал состояние оборонительных сооружений в Ляодуне:
«Рвы засыпались песками до тех пор, пока не сравнивались с поверхностью земли, и больше их никогда не откапывали. Обнесенные стенами крепости пребывают в еще худшей степени разрушения. У многих нет ворот, а по стенам уже нельзя пройти. Тому, кто попытается пройти по ним, придется держаться руками за края бойниц, под его ногами часто будет одна пустота».
Так как башни разрушались, пограничные стражники оставляли их. Часто случалось так, что команды не решались поднимать тревогу — дымом или стрельбой из пушек — во время приближения противника, вероятно, из-за чрезвычайной уязвимости башни: враг быстро одолел бы их, — и унизительное сотрудничество казалось более предпочтительной перспективой, чем безнадежное сопротивление.
Сочетание апатии и недовольства, являвшееся очевидным следствием физической опасности и неудобств, приводило к тому, что солдаты, охранявшие минскую стену, в лучшем случае относились к находившемуся за стенами и башнями потенциальному агрессору по принципу «живи сам и дай жить другим», а в худшем — активно сотрудничали в качестве союзников, шпионов и людей, готовых в нужный момент открыть ворота. И хотя стена сооружалась для того, чтобы не допускать монголов или контролировать их проход в Китай, позволяя им приходить только в установленное время и в установленное место, часто поступали сообщения, что монголы прорывались или перебирались через стену там, где хотели. Движение в обратном направлении шло с той же легкостью: пленники, возвращавшиеся в Монголию, «просто обходили башни стороной»; хоть и создавалось впечатление непрерывной линии обороняемой стены, в ней явно имелись бреши. Когда Эсэн в 1449 году вел своих монголов через северо-восточный Китай на Пекин, пограничная стража просто заблаговременно покинула башни. Сто лет спустя наблюдатели отмечали: команды башен в ужасе разбегались, когда монголы перебирались через стену. Если стражники при приближении монголов оставались на своем посту, они смотрели в другую сторону и притворялись, будто не видят их, поднимая тревогу только изрядное время спустя после того, как опасность миновала. Однако частенько контакты оказывались более дружественными и тесными: поскольку башни располагались на самом стыке китайской и монгольской или маньчжурской территорий, регулярные сношения между сторонами были неизбежны. В 1570 году генерал-губернатор северо-востока прямо называл команды дюжины башен вдоль границы «двенадцатью изменниками». В 1533 году некий чиновник заявлял: китайские разведчики-ебушоу фактически служат проводниками для банд монгольских налетчиков. Причина такого поведения была очевидна для любого, кто испытал на себе условия пограничного бытия, как этот инспектор из 1553 года: «Мы должны лучше обращаться с командами, и тогда вместо того чтобы быть глазами и ушами противника, они снова станут нашими глазами и ушами».
Если офицерам и не приходилось испытывать тяжкие ежедневные физические страдания простых солдат, у них был свой, более высокого уровня кошмар: публичное бесчестье, а часто и казнь, следовавшие за неудачами и поражениями. Основатель династии Мин и его сын, Юнлэ, установили деспотические правила для всей династии, очищая ряды своих чиновников от воображаемых изменников и критически настроенных лиц, создавая терроризирующую культуру ответственности и вины. По мере того как в последние века стали учащаться военные поражения, их преемники с готовностью взяли на вооружение этот пример, безжалостно расправляясь с «козлами отпущения», где бы их ни находили. С 1619 по 1625 год на северо-востоке по обвинению в измене были казнены три военных начальника, отступивших с оказавшихся безнадежно отрезанными из-за предательства других минских офицеров позиций на юго-запад. Голову последней из жертв провезли вдоль границы в качестве предостережения для других, как обещание наказания за «измену». В 1630 году за то, что маньчжуры прорвались через стену восточнее Пекина и подошли к столице, военного министра правительственного кабинета четвертовали на базарной площади, а членов его семьи казнили, отдали в рабство или сослали. Еще двух военных начальников казнили в 1643 году, третьему император милостиво разрешил совершить самоубийство, и он таким образом избежал казни путем медленного удушения. В 1621 году в Ляояне два генерала, не справившихся с обязанностями, осознав неизбежность своей участи, покончили с собой. Неудивительно, что при столь суровых карах за неудачи в войне, которая становилась все более безнадежной и бедственной для быстро разлагавшейся армии Минов — сорок пять тысяч минских солдат были уничтожены только за одну кампанию 1619 года, — пограничные начальники вместе со своими полуголодными людьми, следуя примеру Фушуни, хватались за шанс выжить хотя бы под властью маньчжуров.
