Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Определенную отвагу проявил и Штайнер, отказавшийся подписывать ложное признание несмотря на то, что за это его могли казнить. Его уже неоднократно приговаривали к смерти через расстрел как антиреволюционного агитатора и агента гестапо, а также принуждали к подписанию протоколов допросов. Но подобно тем, кому удалось бежать, он именно отказом, этим протестным действием, спас свою жизнь – пусть и ценой значительного продления срока. Упорство, с которым он отказывался участвовать в фабрикации ложного признания, сделало его случай особенным. Его товарищи по несчастью, полагавшие, что ложное признание вины спасет их от приведения в действие смертного приговора, были расстреляны несмотря на свои подписи. Уже в лагере Штайнера снова вызвали на допрос и посадили в лагерную тюрьму. Таким образом он целых два года провел в штрафном отделении Норильлага. Пребывание там в каком-то смысле позволяло «восстановиться», «отдохнуть» от непосильного труда. Тюрьма и санчасть служили своего рода прибежищами. Помимо тюрьмы и санчасти Штайнеру после периодов каторжного труда удавалось получить и работу полегче; однажды его «выдвинули» в бригадиры, что позволило ему завышать выполняемую солагерниками норму. Здесь можно привести список тех, кто в итоге уцелел благодаря доставшейся работе. Гинзбург выживает, работая медсестрой, воспитательницей в деткомбинате, птичницей на молферме. Бубер-Нойман посчастливилось найти работу в овощной кладовой, а впоследствии получить конторскую должность. Входивший в так называемую «команду химиков» Примо Леви своим выживанием обязан тому обстоятельству, что по большей части работал в лаборатории, в помещении, причем работа была ему по силам. Тадеуш Боровский выжил потому, что его отправили трудиться на платформе.
Нередко выживанию способствовали близость к другому человеку или его деятельная помощь. Герлинг-Грудзинский повествует о своем опыте чтения Достоевского – результате встречи с одной женщиной, которая произвела на него «духовное» впечатление. Тайно читая «Записки», он вдруг понял, что о лагере можно «писать»; это стало импульсом к выживанию. Выживание могло и должно было подкрепляться интеллектуальными занятиями: записыванием идей для будущего текста о пережитом, сочинением стихов, трактатов. Франциска Тун-Хоэнштейн считает письмо решающим импульсом к выживанию[344]. О таких возможностях избегнуть худшего свидетельствуют записки Марголина, которые Леона Токер называет пикарескными. Несмотря на непосильный труд, голод, физическое и психическое изнеможение он раз за разом получает шанс передохнуть – в санчасти и в так называемом сангородке, в котором он проводит длительное время. Случаются даже периоды праздности из‑за отсутствия рабочих инструментов или распоряжений. После периода страшной слабости Марголин пишет три трактата. Ближе к концу срока заключения его «актируют» по состоянию здоровья как совершенно непригодного к труду инвалида[345]. Это означало, что его полностью освобождали от принудительного труда, но по-прежнему могли привлекать к легкой работе.
После изолятора, куда в наказание за голодовку попадает Герлинг-Грудзинский, его жизнь спасает полученная вместо баланды «инъекци[я] молока» (ГГ 219). Он приводит имя своего спасителя. Поименно перечисляет своих благодетелей и Штайнер, в том числе врача Слепцову, которой он, по-видимому, обязан жизнью. Шаламов пишет: «Именно Лесняку и Савоевой, а также Пантюхову обязан я реальной помощью в наитруднейшие мои колымские дни и ночи» (Ш II 310).
Бубер-Нойман, Гинзбург и Бронская-Пампух называют имена не только тех, кто давал им еду, поддерживал в периоды слабости, но и – особенно – «защитников», спасавших их от неоднократной угрозы изнасилования. Имена этих помощников упоминаются во многих текстах как некая дань благодарной памяти.
Существовала и еще одна парадигма: выживание путем создания некоей повседневной практики. Упомянутое в самом начале переживание разлома и прерывности переходит в своего рода повседневную жизнь, нормализацию, действующую как симулякр нормальной повседневности и «оформляемую» по ее образцу. Происходит рутинизация лагерного быта, вырабатывание «привычки» в непривычных условиях. К этому побуждают или принуждают многолетние сроки заключения. Во многих текстах такая рутинизация предстает неким приятием данности. В качестве «индивидуальной» версии лагерной жизни она могла утверждаться наперекор заданному распорядку дня: например, как одеваться и раздеваться, как принимать пищу, делить хлеб, совместно с соседом поддерживать порядок на нарах и т. д. Однако подобные виды «примирения» с данностью могли внезапно прекращаться: перевод в другие лагеря, ужесточение условий заключения, сокращение пайки, несчастные случаи на работе – вот события, которые либо снижали шансы на выживание, либо требовали завоевывать их ценой постоянных усилий. Гинзбург рассказывает о том, как течение ее жизни заново нарушил перевод в печально известный лагерь Эльген.
Картины пребывания на грани смерти от изнеможения, тяжелых болезней, медленного угасания занимают в воспоминаниях иное место, чем описания благоприятных совпадений и ловких манипуляций: например, когда можно было «заполучить» бюллетень при повышении температуры или болях в животе (уголовники, добиваясь этого, не стеснялись угрожать врачам убийством) или ненадолго лечь в больницу, где можно было, несколько лучше питаясь, набраться сил в чистой постели. Некоторые тяжелобольные подолгу оставались в больнице до тех пор, пока здоровье не позволяло им вернуться к работе[346]. Но сообщают и о таких лагерных больницах, где не было ни оборудования, ни лекарств, ни компетентных (некоррумпированных) врачей, кормили скудно, а степень загрязнения делала пребывание в стационаре невозможным.
Настоящее воскресение, восстание с одра смерти – нечто подобное, по-видимому, однажды испытали все выжившие, в какой-то момент оказывавшиеся на грани смерти от алиментарной дистрофии, тифа, обморожений, жестокого обращения. В воспоминаниях об этом опыте факт выживания проблематизируется ретроспективным переживанием. Ведь выжившие – это те, кто в истинном смысле слова уцелел, ускользнул, избежал гибели, salvati, «спасенные», которых Леви противопоставляет sommersi – «канувшим», погибшим. (У слова salvati есть религиозная коннотация.)
Настоящее спасение могло прийти лишь извне, как в случае освобождения лагерей русскими или американцами. Узников ГУЛАГа не освобождали и не спасали. Если они доживали до конца срока, их выпускали. Изредка случались досрочные освобождения, но чаще срок продлевали. После освобождения следовал, как правило, период ссылки, опять-таки требовавший навыков выживания, поскольку отныне «вольноотпущенники» были предоставлены сами себе. Гинзбург описывает годы жизни в ссылке как крайне трудные. Приходилось искать кров, работу, пропитание. (Она находит пристанище для себя и Антона Вальтера, за которого вышла замуж, и для удочеренной ею сироты.) Здесь опять-таки видна попытка опереться на те формы жизни, которые были актуальны до многолетнего заключения. Когда ее, в прошлом доцента кафедры истории, приглашают преподавать, причем обучать она должна тех, кто определял условия ее жизни в лагере, она воспринимает это как иронию судьбы. В дальнейшем, после реабилитации и возвращения
