Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Природа выступает неким просветом. Он возникает внезапно – но всегда остается еще и образом-воспоминанием или образом, наталкивающим на сравнения. Из арсенала виденных картин природы выделяется прежде всего юг. Крым или Италия – гетеротопные гиперболы.
Литературизация природы позволяет образному восприятию, неизменно зависимому от опосредующих схем или типизаций, опираться на привычные способы описания. Сравнение вдруг открываемой местной природы с уже существующими (хранящимися в памяти) природными картинами выявляет разницу функций: визуализация природы передает чувственный опыт, включая эстетический, в котором ощущается заключенная в образах-воспоминаниях ностальгия. Конечно, восприятие природы – один из зрительных автоматизмов, однако здесь узнавание природы как типа облагораживается «новым видением», возникающим в специфической ситуации и соединяющим простое созерцание с любованием. Направленное внимание обеспечивает отбор видимого, позволяющий познавать другое пространство – за пределами марша на работу. Гетеротопность подчеркивается и экзотикой: беломорского острова, тайги, степи. Наблюдаемая местность воспринимается как чуждая, подчас пленительная (некий дикий вариант цивилизованной парковой природы – еще одной классической гетеротопии).
Некоторые описания относятся не только к природе за пределами зоны, но и к той, что доступна в самом лагере. Так, неподвижно стоящие на перекличке заключенные смотрят ввысь, в небо над лагерем: здесь гетеротопия переносится вверх и вовне, на небо. Бубер-Нойман описывает это смотрение вверх как в Казахстане, так и – впоследствии – в Равенсбрюке:
Остается лишь огромный небосвод. Во время утренних поверок над нами проносились плывущие с востока на запад клочья облаков, похожие на полощущиеся знамена, а порой – на дым далеких пожаров. Когда вечером мы снова выстраивались там же, в небе розовели пушистые облака, а горизонт окрашивался перламутром (BN 182).
Примечательно, что тексты об условиях жизни в лагере допускают подобные описания гетеротопных лазеек и вылазок (такое приукрашивание места страданий кажется почти странным). Созерцание природы претворяет лагерную норму в свободу «бесцензурного» восприятия, временное неподчинение непосильному ярму принудительного труда, в данном случае возможное благодаря блужданию взгляда. На это указывают отрывки с описаниями природы, стилистической отделке которых авторы уделяют внимание. Эти картины, в основном рисуемые по памяти, опираются на определенные дескриптивные схемы, на жанр пейзажного описания. Описательный текст отличается от повествовательного, который рассказывает о лагерных драмах. Стилистическим фоном для обоих выступает реализм или некий его симулякр. Используемая в пассажах о природе лексика охватывает цвета, запахи, свет, формы, атмосферу – как будто пишущие упражняются в некоем забытом стиле (напоминающем о прозе Ивана Бунина или раннего Владимира Набокова). Нагромождаемые в некоторых примерах названия и перечисления красок наводят на мысль о такой восприимчивости, которая отворачивается от мутной серости лагеря. Часто встречающийся предикат «красивый/прекрасный» составляет антитезу физической запущенности и эстетическому нигилизму. Очевидно, что в этой логике восприятия восстановить эстетическое чувство позволяет именно природа.
Авторы лагерных текстов сетуют на полную деформацию культурного языка. Чувство беззащитности перед распадом языковых форм заставляет тянуться к утешениям языка оформленного – литературы! Литература создает компенсирующее пространство, куда входят все заключенные-интеллигенты, – к тому же рассказывают об этом тоже только они. Без сомнения, эту третью, даруемую литературой, гетеротопию определяет – наряду с памятью – именно эстетический момент. В описаниях, которые содержатся во многих из этих текстов, литература становится фуколдианским espace autre, другим пространством. Это касается пишущих как в лагере, так и после освобождения. Уже само письмо создает другое пространство, позволяющее представить лагерный мир с дистанции этнографического или повествовательно-аналитического взгляда. Но литература – еще и предмет описания, развертываемый в своем лагерном бытии и лагерной семантике; именно в таком изображении – при помощи вспоминающего и вспоминаемого письма – она и предстает гетеротопией, то есть пространством отдохновения, временным прибежищем, где в определенном смысле может «происходить» возвращение оставленного мира[338]. Вдруг всплывающие в разговорах людей, оторванных от собственной и ставших частью другой истории, фрагменты покинутой культуры создают утешительное взаимопонимание. Часто это цитаты из поэтических текстов. Появление литературных фрагментов действует как некий сближающий лагерников сигнал. Цитата из Пушкина позволяет распознать родственную душу. С особенной силой, очевидно, призраки утраченного мира вызывает поэзия. Уже само цитирование стихов, их чтение вслух потрясают и воодушевляют как акты восстановления потерянной культуры.
Многим цитирование и чтение вслух напоминают о тех периодах жизни, когда они впервые прочли и выучили то или иное стихотворение. Культурная (школьная) практика заучивания наизусть (распространенный педагогический прием, особенно в России) приносит здесь свои плоды, как если бы люди заранее знали о целительном эффекте, которым обладает декламация стихотворения со знакомой человеку структурой. «Озвучиваемая» таким способом поэзия напоминает о покинутой культурной сцене, об университете, о литературных кружках, семейных чтениях стихов. Цитируемые в тюрьмах и лагерях, как бы воскрешаемые тексты – лирика русского модернизма, но также и классика: стихи Александра Блока, Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой, Николая Гумилева, Марины Цветаевой, Бориса Пастернака и Пушкина – вот «целительные» тексты.
Чтение вслух – это (при)остановка лагерного времени, которая означает задержку на одном месте, создает альтернативное пространство-время, помогающее возникнуть другим местам и временам. Особенно часто описывают это в автобиографиях женщины: как они вместе вспоминали и запоминали, как это знание наизусть приводило их почти в экстаз.
В русском языке есть два обозначения запоминания/заучивания: «на память» и «наизусть». Во второй формуле кроется слово «уста». Что-либо заучивается для последующей изустной передачи. Это означает артикуляцию, «озвучивание» голосом; рот предстает исполнительным органом, который следует за памятью. «На память» – сохранение, «наизусть» – произнесение вслух в кругу слушателей, которые жадно ловят вылетающие изо рта звуки. Здесь как бы совершается возвращение к устности, возрождение старинной традиции: голос вместо письма.
В условиях лагеря создается симулякр посиделок, знакомых многим слушателям и чтецам по долагерным временам. В той долагерной жизни, ставшей предметом воспоминаний, поэты читали свои новые стихи в узком кругу единомышленников. Многие такие лирические тексты не фиксировались письменно, а только запоминались и лишь потом записывались – или так и продолжали зыбкое существование в памяти. Так было с Ахматовой, которая во избежание проблем с цензурой благоразумно предпочитала не записывать некоторые свои стихи. У Мандельштама чтение собственных стихов без опоры на текст вошло в привычку, причем он не только читал, но и сочинял их в движении, «на ходу». Возможно, именно так родилось его оскорбительное стихотворение о Сталине, которое в конце концов и привело его в лагерь (не без участия доносчика из числа слушателей). Рассказы о его лагерной жизни незадолго до смерти от голода указывают на то, что этой творческой практики Мандельштам продолжал придерживаться и в заключении. Некоторые такие фрагменты, обрывки были переданы его жене (которая по
