Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов - Эндрю Нагорски
Когда Игры начались, они стали именно таким великолепным событием и зрелищем, какого ожидали и их сторонникии, и их противники. Вулф в «Домой возврата нет» дал их очень яркое описание:
От красоты и величия ежедневных зрелищ захватывало дух. Кружили голову состязающиеся друг с другом краски; бесчисленные флаги сверкали всеми цветами радуги, и по сравнению с этим великолепием кричащее убранство Америки во время парадов, торжественного введения президента в должность и Всемирных ярмарок казалось просто-напросто балаганной дешевкой, безвкусицей. В эту олимпийскую пору сам Берлин превратился в своего рода придаток стадиона. Весь город… с волнующей, языческой пышностью украшали гигантские флаги… флаги в пятьдесят футов высотой, какие могли бы развеваться над походным шатром какого-нибудь великого императора.
Все это послужило сценой для триумфального появления современного императора. «Наконец он появлялся – и некая волна прокатывалась по толпе, как по лугу под ветром, она катилась издалека, с приближением фюрера вздымалась все выше – то слышался голос, и надежда, и мольба всей Германии», – продолжал Вулф. Прибывает Гитлер, стоящий неподвижно в сияющем автомобиле, поднимает руку, «но не нацистским приветствием, а прямо вверх, словно благословляя – подобно Будде или какому-нибудь Мессии».
Впечатление это производило не только на сторонников Гитлера. «Берлин стал красивым и полным активности городом», – писала в New Yorker Дженет Флэннер. «В прошлом году физического благополучия было больше, а политической нервозности – меньше, чем когда-либо в Германии после войны. По столице это особенно хорошо видно». Делалось все, чтобы произвести именно такое впечатление на иностранных гостей. Роди Йостен, немецкий сотрудник Associated Press, вспоминал, как спешно восстанавливают многие места развлечений Веймарской эпохи. «Все стало доступно, открылись все танцплощадки, – говорил он. – Они играли там американскую и всякую другую музыку. И люди думали: ну, не так уж и плох этот Гитлер». Нацисты даже позволили вновь работать в столице семи тысячам проституток, которым до того это запрещалось.
Гости Берлина получали возможность гульнуть от души – и те, кто делал это на улицах, и те, кто делал это в высшем обществе. Фромм писала в своем дневнике: «Олимпийские приемы блистательны и бесчисленны. Иностранцам льстят, их лелеют, балуют и очаровывают». Ширера огорчал масштаб вовлечения иностранцев в эти показные роскошные мероприятия. «Боюсь, что нацистская пропаганда сработала», – заметил он к концу Игр.
Карла де Врис, пожилая американка, так эмоционально вовлеклась в происходящее, что сумела проскользнуть мимо гитлеровской охраны и поцеловать фюрера в щеку, когда тот посещал стадион с пловцами. Пловчиха Элеанора Хольм Джаретт, двадцатидвухлетняя жена лидера музыкальной группы Арта Джаретта и золотая медалистка Олимпийских игр 1928 г., происходивших в Лос-Анджелесе, так успела напраздноваться во время трансатлантического путешествия, что Брендеджу пришлось отстранить её от соревнований. Она все же задержалась в Берлине, убедив Международную службу новостей Hearst сделать её репортером на мероприятиях. За эту работу она взялась с энтузиазмом, появляясь на всех приемах, которые устраивало нацистское руководство. Когда Геринг подарил ей брошь со свастикой, она с радостью носила её на груди, чтобы все видели.
Но всего этого не хватало, чтобы полностью удовлетворить Гитлера. Фромм писала в своем дневнике, что он аплодировал немцам-победителям, «вскрикивая, хлопая и извиваясь, словно в оргазме», но зато вел себя «отвратительно» неспортивно, когда выигрывал кто-то другой – особенно Джесси Оуэнс и другие чернокожие американские атлеты.
– Просто подло со стороны США присылать этих плоскостопых особей соревноваться с благородными немцами, – жаловался он. – Я в будущем буду голосовать против участия негров.
Когда Оуэнс одержал одну из своих побед, Вулф сидел в дипломатической ложе рядом с Мартой Додд. Он издал «ликующий вопль», вспоминала Марта, и это прекрасно заметил присутствовавший на соревнованиях лидер нацистов. «Гитлер извернулся, чтобы поглядеть вниз и опознать вопившего, сердито нахмурился». На самом деле, фюрер при этом проигнорировал некоторые собственные указания. Директива для немецкой прессы гласила: «Не следует писать о неграх бесчувственно… Негры – граждане Америки, и к ним следует относиться столь же уважительно, как и к остальным американцам».
Хотя за всеми этими инструкциями стоял циничный расчет, что уважительные статьи в прессе заставят мир поверить в толерантность нацистов, ирония ситуации состояла в том, что многим немцам реально очень нравились чернокожие американские знаменитости, особенно Оуэнс. Как только он появлялся на стадионе, толпа радостно приветствовала его. Чернокожий американский социолог и историк В. Э. Б. Дюбуа, проработавший в Германии в 1935–1936 гг. почти шесть месяцев, писал: «Джесси Оуэнс бегал, изумляя весь глядящий на него мир. Его превозносили и фотографировали, у него брали интервью. Он шагу не мог ступить, чтобы у него не попросили «автограмму». Без сомнения, он стал самым популярным атлетом на Олимпийских играх 1936 г.» Пока Гитлер и остальные нацисты горько жаловались на чернокожих американских олимпийцев, обычные немцы порой приглашали этих атлетов выпить кофе или отобедать. Неудивительно, что Оуэнс и его чернокожие товарищи по команде возвращались из Германии куда менее обиженными, чем ожидали их соотечественники, – особенно с учетом того, что дискриминация в родной стране никуда для них не исчезала. Ричард Хельмс, молодой берлинский репортер из United Press и будущий глава ЦРУ, после окончания Олимпиады пересекал Атлантику на лайнере «Куин Мэри» вместе с Оуэнсом. В разговорах бегун отмахивался от любых историй про то, что Гитлер якобы пренебрежительно к нему относился. «Оуэнс был тихим, скромным человеком, – вспоминал Хельмс. – Он не считал себя обиженным, как об этом принято говорить, из-за того, что Гитлер не вручал ему лично золотую медаль».
Размышляя о собственном опыте, Дюбуа высказал и свое мнение о причинах того, что чернокожие американцы были в таких смешанных чувствах по поводу гитлеровской Германии. «Ко мне везде относились вежливо и с пониманием, – писал он. – Я не смог бы прожить так долго в любой части США, чтобы хоть раз (а скорее всего – много раз) не столкнуться с личным оскорблением или дискриминацией. А здесь я не припоминаю ни единого случая». Он отметил, что при новой власти Германия выглядит «довольной и благополучной», но что она также «молчалива, нервозна и подавлена», а всякая оппозиция запрещена. Он явно заметил, что «расовые предрассудки напрямую руководили действиями против всех ненордических народов, но в особенности против евреев, и эти действия отличались мстительной жестокостью и оскорбительностью, каких я никогда раньше не видел». Он добавлял, что ситуация стала «настолько сложной, что её невозможно описать, не вызвав обвинений в намеренной лжи». И все эти мысли
