Жан Маркаль - Ренн-ле-Шато и тайна проклятого золота
И все же, проникнув в храм, я вдруг почувствовал странное беспокойство и даже недомогание, чего не происходило со мной нигде, кроме как в церкви Сен-Сюльпис в Париже. Вряд ли это случайность. Конечно, я попытался разобраться, что могло вызвать столь сильное беспокойство, которое охватило не только меня, но и Мон. Быть может, на меня повлияла надпись, извещавшая о том, что «место сие ужасно»? Или гротескный Асмодей, который, несмотря на свое согбенное положение, все же является хранителем церкви? Притом какой церкви… При ее осмотре у меня не раз возникало ощущение, что ее создали для проведения маргинальных служб, подобных «обратным мессам». Множество вещей в этом храме умышленно перевернуто, начиная с «вестготской» колонны, установленной перед церковью. Изображение страстей Господних выполнено в обратной последовательности: такая особенность есть лишь у небольшого числа храмов. А что прикажете думать о гипсовых статуях Иосифа и Марии, выполненных в духе Сен-Сюльпис? Иосиф и Мария, находясь по разные стороны нефа, держат в руках по младенцу Иисусу! Все это очень странно. Разумеется, в этом случае можно вспомнить о двух Иисусах в катарской традиции, но в этой церкви нет ничего катарского. Далее, странная картина в нижней части алтаря, принадлежащая перу самого Соньера: грот, в котором покровительница церкви Мария Магдалина созерцает лежащий перед ней череп. И наконец, присутствие в стенах церкви двух Антониев. Отшельника и Антония Падуанского… Конечно, не следует делать поспешных выводов насчет всех этих «курьезов», но все же стоит отметить, что они легко могут вызвать беспокойство.
Разглядывая столь странный интерьер церкви, я не мог не задуматься о соотношении религии и эстетики. В глубокую древность любое явление искусства прежде всего было предназначено для наглядной демонстрации религиозных идей: лишь впоследствии оно приобрело самостоятельную, эстетическую значимость. Так, из порой неясных ритуалов, сопровождавших церемонии доминирующих религий, на свет появился театр. Любое конкретное или абстрактное изображение, будь оно на стене грота или на опорах мегалитических комплексов, было создано для того, чтобы выразить трансцендентную связь между божеством и человеком. В обществах, где мирское и сакральное были слиты воедино, любая работа, умственная или физическая, становилась актом поклонения высшим силам, давшим жизнь миру. В силу всех этих причин любой культ, любой храм, интерьер любого святилища стремились создать по канонам Красоты. Однако эстетика церкви Ренн-ле-Шато никоим образом не соответствует этому древнейшему устремлению человечества, ищущему и познающему своего создателя. Ради чего в стенах святилища были собраны все эти безобразные произведения «искусства», эти дешевые предметы религиозного культа? Возможно ли, что идейный вдохновитель всей этой безвкусицы, аббат Соньер, попросту ничего не смыслил в искусстве — или же он сознательно отказался от эстетики в пользу некоего послания, в большей степени интеллектуального, нежели духовного?
Правда, обвинение в отсутствии эстетического вкуса может быть снято серьезным алиби: во времена аббата Соньера (конец XIX — начало XX века) уже мало кто помнил и понимал, что Религия и Красота должны идти рука об руку. Это была эпоха, оставившая после себя соборы Фурвьер в Лионе. Сакр-Кер в Париже и Сент-Анн-д’Оре в Бретани. По единодушному мнению ценителей искусства, появление на свет столь уродливых памятников архитектуры было вызвано агрессией католицизма, уверенного в своих силах и способности одержать верх над растущим светским влиянием. В своем замечательном и актуальном во все времена произведении «Лурд, инициатический город» Грилло де Живри приложил все усилия к тому, чтобы разоблачить ложь, заключенную «в постройке черт знает чего, украшенного черт знает чем». Лурдский собор наводил ужас уже в 1900 году. Представляю себе вопль, который Ж. Маркаль испустил бы достопочтенный Грилло де Живри (вне всякого сомнения, верующий), если бы ему довелось увидеть тот подземный гараж, который ныне помпезно именуют «Базиликой святого Пия X»… Зверства, изображенные на картинах страстей Господних, вполне могли бы довести несчастную паству, поклонявшуюся Деве Марии, до жутких кошмаров! Надо принимать вещи такими, какие они есть: Красота и Религия неразрывно связаны. Античность и средневековье доказали нам это, оставив после себя памятники, восславившие как Бога, так и род человеческий.
У меня было страстное желание окрестить декор церкви Святой Магдалины «мизерабилизмом». Однако увиденное вновь воскресило во мне воспоминания о Броселианде и церкви Треорентека, украшенной ее покровителем, аббатом Анри Жийаром, в оформлении которой принимал участие и я сам. Конечно, в этих двух храмах не было ничего похожего, за исключением «обратного крестного пути». В его изображении, столь тщательно изучаемом туристами в Ренн-ле-Шато, нет ничего оригинального: это размноженная продукция Сен-Сюльпис, которую можно найти во многих святилищах, в том числе и в Рокамадуре. Но изображение страстей Господних, помещенное в церкви Треорентека, подлинное, аббат Жийар лишь подновил его. В пейзаже, служащем фоном библейским событиям, можно узнать реалии окрестных мест, а сцена, ставшая в 1948 году причиной скандала, изображает Иисуса лежащим у ног феи Морганы, олицетворения разврата. Разве нельзя провести параллель между кельтской Морганой, «самой развратной женщиной Бретани», и Марией Магдалиной, так называемой кающейся грешницей, одной из жриц древнего культа (или «священных проституток»)? Тем не менее внутренняя отделка храма в Треорентеке, не вызывающая интереса с эстетической точки зрения, — это оригинал, в чем я могу поклясться. В то время как интерьер храма в Ренн-ле-Шато — это чистейшая подделка под «декадентский» стиль собора Сен-Сюльпис. Поэтому, вполне возможно, что мое болезненное ощущение, возникшее при виде этого святилища (с его псевдомасонским клетчатым полом, инверсиями в декоре и фальшивой барочностью), вызвано всего лишь его уродливостью.
Но память порой проделывает с нами странные вещи. Пока я предавался созерцанию храма, на ум мне неожиданно пришел давний рассказ аббата Жийара, до сих пор мирно дремавший в глубинах памяти. Признаться, я не придавал ему особого значения: аббат вспоминал о «странной войне» 1939–1940 годов и ее бесславном финале, о разгроме французской армии немецкими войсками. Истинный гражданин Республики, аббат Жийар вступил в войска. После бесконечных перебросок с места на место его, наконец, направили в Родез, где и демобилизовали. Тем не менее отправка в Бретань — на место службы, назначенное не военным, но церковным начальством, — откладывалась на неопределенное время, что позволило этому человеку, не привыкшему к бездействию, получше узнать окрестности, в которых он очутился. Он стал изучать край, которого доселе не знал. Департамент Аверон расположен неподалеку от Арьеж и Од, поэтому священник не преминул посетить Монсегюр. Рассказ о Святом Граале, связанный с крепостью катаров, зародил в нем интерес к этому великому мифу Запада и легендам о рыцарях короля Артура.
В рассказе о своих странствиях аббат упомянул об одной деревне в районе Од: по его словам, ее скромный кюре чуть ли не поднял храм из руин, желая превратить свою деревню в подобие паломнического центра, что могло бы удовлетворять и его религиозные устремления, и интересы жителей тех краев. Другими словами, в том самом месте аббат Жийар получил «указание свыше» — положить свои силы на развитие религиозного и культурного туризма, чем он впоследствии и занялся в Треорентеке, ставшем духовным центром легендарного Броселианда. Разумеется, тем самым местом (в то время я этого не понимал) была деревня Ренн-ле-Шато. Случайность? Кажется, я уже выражал свое отношение к случайностям. Сентябрьским днем 1985 года, спустя шесть лет после смерти аббата Жийара, я, принимавший участие в улучшении глухого уголка Морбиана, тем самым помогая аббату осуществить его мечту, вдруг оказался в Ренн-ле-Шато, в том месте, которое когда-то предопределило всю дальнейшую жизнь моего духовного наставника… Случайность? Думаю, нет.
Конечно, я не собирался ставить аббата Соньера на одну доску с аббатом Жийаром. Их ничто не связывало: ни время, ни склад характера, ни устремления и жизненные цели. Пожалуй, лишь одно может объединять их: стремление сделать из маленькой приходской церкви центр «религиозного и культурного туризма», оставив тем самым неизгладимый след в людской памяти. Аббат Жийар был похоронен внутри церкви Треорентека, согласно древнему обычаю. Аббата Соньера предали земле вне стен его храма, но у его изголовья, где покоится еще одна могила, последнее пристанище Мари Денарно, не менее загадочной героини этой истории.
Мы побывали и на многострадальном кладбище, миновав портик, заставивший меня улыбнуться: это была имитация одного из портиков, какие украшают монастыри Финистера. Мы постояли у могилы аббата, смутно понимая, что этот человек привел в действие некий механизм, работа которого превзошла все его ожидания. Ведь его могила, насколько я знаю, была осквернена. Что в ней искали — сокровище или его тайну? Однако и сам аббат Соньер когда-то осквернил некую могилу, чему до сих пор не могут найти объяснения… Что все это могло означать?
