Арсений Ворожейкин - Небо истребителя

— Москвичка. Только что закончила музыкальное училище. Вчера я слушал, как она играла на рояле и пела вместе с Сергеем. Хорошо у них получилось. Я договорился, что они сегодня на вечере выступят и покажут свое мастерство. Но… — Николай Федорович сделал паузу, — с женихом что-то не в порядке: хочет увольняться из армии.

Я не удивился этому сообщению. Из войны мы вышли не просто победителями, показав всему миру свою сплоченность и силу, но кое у кого после всего пережитого появилось демобилизационное настроение.

— Елизаров сказал мне, — пояснил Фунтов, — какой, мол, дурак после этой войны снова захочет воевать? Да я наш тамада тоже собирается уйти из армии.

— Разве Спиридонов плохой инженер?

— Инженер сильный, умный мужик и хороший рационализатор, — Фунтов сделал паузу. — Он мне так сказал: «Здесь, в армии, я меньше принесу пользы, чем на гражданке. В полку я себя изжил: из этих „лавочкиных“ больше уже ничего не выжмешь, А там мне откроется дорога к творчеству, поэтому себя обкрадывать не хочу». Он тоже считает, что это последняя война.

Наш разговор перебили новые возгласы «Горько!», уже относящиеся ко второй паре новобрачных. После их чествования Спиридонов объявил:

— Теперь танцы… до Нового года!

Заиграл полковой трофейный аккордеон. Из командования полка Никитин, Фунтов и я почти не умели танцевать. Юные наши годы пришлись на то время, когда танцы считались мещанством, а позднее учиться танцевать не хватало времени. Мы к тому же не курили, сидеть нам одним было неловко, поэтому, чтобы не быть белыми воронами, мы тоже встали с намерением присоединиться к танцующим.

Потом была самодеятельность. Сергей Елизаров о Зиной спели и станцевали. Глядя на них, я подумал: может, действительно, Сергею лучше уйти из авиации, если у него душа больше лежит к сцене, чем к небу?

Вечер удался на славу. Улыбки, смех не только веселили и радовали людей, но и сближали, делали всех единой дружной семьей. А ведь в этом сближении, понимании друг друга и есть главная особенность всех праздников. К тому же все мы считали, что этот Новый год становится началом новой эры — эры мира. И праздник казался нам особенно светлым и значительным.

На фронте каждый день для летчика начинался с тревожного ожидания. В мирное время — с новых надежд. Для меня первый день учебных полетов в должности командира полка начался и с тревоги и с надежды одновременно, а любимых «яках» я воевал в Великую Отечественную, тренировался в Москве, на «лавочкиных» никогда не летал, и для меня эта машина была новинкой. А новизна в любом деле тревожит.

Обычно при первом вылете на новом истребителе летчика тренируют на спарке — учебном двухместном самолете — и только после этого выпускают в самостоятельный полет на боевом. Но командир дивизии, доверяя мне, предоставил право самому решать, нужны мне провозные полеты или нет. Необоснованный риск я не любил и сам себе запланировал с инструктором тренировочные полеты на учебном «лавочкине». Однако самолет, на котором мы должны были лететь, вышел из строя. На второй исправной спарке летала молодежь. Есть ходячая побасенка: порядок кончается там, где начинается авиация. Она родилась в те времена, когда считалось, что профессия летчика — удел избранных, людей особого таланта. Жизнь доказала, что в авиации, где все основано на грамотном расчете и тренировках, порядок и дисциплина необходимы больше, чем где-нибудь еще. Поэтому мне не хотелось брать самолет у молодых ребят и нарушать их планы. И, откровенно говоря, боялся, что кто-то подумает: дважды Герой, командир полка, а сдрейфил подняться в небо без провозных полетов.

Профессиональная гордость и самолюбие у летчиков особенно развиты, Не зря говорят: он летает как бог. А кому в своем деле не хочется стать «богом»? Но где грань между самолюбием и правильной оценкой своих возможностей? Судьей в таком случае могут быть товарищи по работе и руководители. У меня непосредственный начальник — командир дивизии. Он предоставил мне право самому оценить свои возможности. И я полетел на боевой машине без тренировки. Естественно, подумал: «А вдруг что случится? Происшествие может произойти и не по моей вине. Потом доказывай, что ты тут ни при чем». Так некстати пришедшие мысли не дали мне все внимание сосредоточить на взлете. Я даже не учел ветер, дующий слева. По привычке, как и раньше на истребителях Яковлева, энергично дал газ, и тут же две могучие силы — ветер и реакция винта — повели моего «лавочкина» влево. Рулем поворота я хотел исправить опасное движение, но скорость была небольшая, и машина на движение рулей не реагировала. Ее вело, еще медленно, но вело.

…Человеческая память! Трагическое она никогда не забывает. 1939 год. Бои на Халхин-Голе. Тогда при взлете ветер тоже дул слева. И самолет повело влево. Разворот парировал рулями, но самолет налетел на кочку. Толчки передались на поврежденную поясницу. В глазах заискрилось, на какой-то миг пропал горизонт. Машина круто разворачивалась, не слушаясь рулей. Мотор ревел в полную силу и тянул меня к гибели. Чтобы спастись, нужно было немедленно убрать газ и прекратить взлет, но об этом я просто забыл. Самолет был разбит, а сам я отделался только травмами лица и головы.

Мысль о прошлой аварии словно ударила током. Я весь превратился во внимание, стараясь нейтрализовать опасные силы разворота. Призвав на помощь рули и тормоз, тут же всем телом почувствовал, что истребитель, как бы испугавшись этих новых сил, прекратил разворот. Правда, разбег происходил с отклонением от направления взлетной полосы, но Ла-7 уже набрал скорость и был послушен мне.

Все тревоги остались на земле. Я в небе! Небо! В такой момент нет ничего на свете милее и краше. Вот оно — чистое и прозрачное. Нормальный шум мотора и приглушенный стук при уборке шасси казались мне приятной музыкой. Я исправил допущенную при взлете ошибку. Но зачем убрал шасси? По плану должен сделать два полета по кругу, а при этом, как правило, шасси не убирают. Сказалась вспышка радости. На земле наверняка подумали, что я решил поберечь мотор, но я-то знал, что это получилось случайно. Да и на взлете у меня наклюнулась аварийная ситуация. А командир полка — главный учитель. С него берут пример молодые летчики, с него даже лепят свой характер.

Допущенные ошибки меня огорчили. Привычка. В ней большая сила. Не зря говорят: посеешь привычку — пожнешь характер. И на этот раз ошибки в полете произошли из-за того, что я привык к «якам», а «лавочкины» имеют свои особенности…

На земле меня встретил Николай Фунтов. Он, словно не видя моего плохого настроения, поздравил с вылетом на новом самолете и спросил:

— Ну как «лавочкин»?

— Великолепная машина!

— Да, — подтвердил Фунтов, — этот самолет превосходил немецкие истребители на всех высотах и по всем параметрам.

— А истребитель Яковлева, — уточнил я, — был хорош на средних высотах. Правда, позже появились «яки» с новыми моторами, но, к сожалению, поздно: война уже кончилась. Зато летчики любили «яки» за их простоту на взлете и посадке.

— Что верно, то верно, — согласился подполковник. — «Лавочкины» капризны на земле. Поэтому у нас больше летных происшествий, чем в тех полках, которые летают на «яках». Да и во время войны у нас из-за ошибок летчиков ломали машин больше, хотя летуны были как на подбор.

— А теперь много молодых, — вздохнул я. — В училищах они даже близко не видели «лавочкиных», их надо переучивать. Видел, как меня на взлете чуть было не развернуло?

— Видел. Но ты ловко исправил ошибку.

Фунтов прекрасный летчик и хороший политработник. Летает на «лавочкиных» давно, поэтому я спросил:

— А не поговорить ли мне с молодежью о своей ошибке? Ребята видели, как я вилял на пробеге. Это и им пойдет на пользу, и мне не во вред. Перед самолетом все равны.

— Правильно, — одобрил замполит. — Если бы летчик учился только на своих ошибках и промахах, толку было бы мало. А ты в воздухе показал высший класс. Особенно летчики были восхищены твоим пилотажем. После двойного иммельмана все так и ахнули. Ведь мы еще не видели, чтобы кто-нибудь его выполнял.

После беседы ко мне подошел младший лейтанант Кудрявцев и вытянулся в струнку:

— Меня, как неспособного к летному делу и не имеющего летного характера, хотят отчислить из авиации. Уже не допускают к полетам… — он захлебнулся от волнения, сделал паузу, потом тихо, доверительно продолжил: — А я хочу летать. И могу.

— А кто сделал заключение о вашей неспособности?

— Инспектор по технике пилотирования воздушной армии. Он со мной летал в зону.

— Инспектор опытный?

— Совсем старый, — неожиданно выпалил Кудрявцев.

«Скорее всего, летчик двадцатых годов, — подумал я про инспектора. — Многие из них все еще думают, что им талант летать дан самой природой. Какая чепуха! Все характеры и способности — летные, слесарные, токарные — рождаются в первую очередь в труде. Труд — мать всех характеров». Я внимательно, с профессиональным интересом осмотрел Кудрявцева. Среднего роста. Спортивного склада. Доброе, красивое, смуглое лицо с высоким, широким лбом, на который из-под шлемофона свисает прядь черных волос. А глаза — я их отметил особо — ярко-голубые. Такие люди обычно впечатлительны и легко ранимы. Для них неопределенность в жизни или угроза отчисления из авиации равна тяжелому ранению и требует немедленного лечения. К счастью для Кудрявцева, он еще не потерял уверенности в себе.