Арсений Ворожейкин - Небо истребителя

После вмешательства Бориса Лаврентьевича генерал-инспектор остыл, в его голосе уже не было злости, послышались даже нотки одобрения:

— Хорошо. Все проверим.

Итог этому спору подвел фотоконтроль. Оказалось, что бомбардировщики не «сбили» ни одного нашего истребителя. Мы атаковали под большими углами, стрелкам-радистам трудно было поймать нас в прицел. Зато на пленках наших фотокинопулеметов были хорошо зафиксированы все девять бомбардировщиков.

— Молодцы! — похвалил Петров. — Не тем слава, кого сбивают, а тем, которые бьют, хотя и не по инструкции.

В памяти воскрес воздушный бой, проведенный в 1943 году в день освобождения Киева. Тогда мы семеркой летели тоже в два яруса. Высота была большая. За линией фронта встретили три группы фашистских бомбардировщиков, по пятнадцать — двадцать самолетов в каждой. Их сопровождало не менее двух десятков истребителей. Вражеская армада шла курсом на Киев невозмутимо, чувствуя себя в тылу, как дома.

В честь освобождения Киева и Великого Октября мы покрасили коки наших истребителей в красный цвет. Это ко многому обязывало нас. Мы не могли позволить врагу ударить по городу. Но как это сделать? Сковать боем истребителей мы не можем: нас мало. Вряд ли удастся этими силами прорваться к бомбардировщикам. И тут созрело решение. У нас преимущество в высоте, враг нас пока не видит. Ударим всей семеркой по «мессершмиттам» и «фоккерам». На пикировании набрали большую скорость, подошли сзади и снизу к истребителям и почти в упор открыли огонь. Два самолета врага вспыхнули факелами, остальные шарахнулись вниз, оставив бомбардировщиков без охраны. В растерянности «юнкерсы» сбросили груз на свои войска и повернули назад. Только после этого фашистские истребители опомнились, но было уже поздно: мы свою задачу выполнили.

В этом бою, по докладам летчиков, было уничтожено девять вражеских машин, три подбито. Но скоро результаты нашей работы уточнили танкисты Третьей гвардейской армии. Оказалось, мы сбили одиннадцать фашистских самолетов. Но самое интересное мы узнали позже. Немецкое командование издало специальный приказ, в котором говорилось о появлении новых советских истребителей с красными коками, на которых летают лучшие советские асы. Предписывалось их немедленно сбивать…

— Где пленки? — прервал мои воспоминания инспектор.

— В штабе дивизии.

— Пошли. Проверю.

В кабинете на столе лежали проявленные пленки. На стенах были развешены снимки результатов нашей стрельбы. Начальник фотослужбы старший лейтенант-инженер Георгий Смеляков дал пояснения:

— По объективному контролю получается, что вся девятка бомбардировщиков оказалась под огнем истребителей.

— Сколько Ил-двадцать восьмых могло быть сбито? — спросил его генерал-инспектор.

— Я, товарищ генерал-лейтенант, на этот вопрос ответить не могу: не воевал. А в училище нас этому не учили.

Глядя на Сорокина, в разговор вмешался Петров:

— Плохо, что у нас до сих пор не изучают опыт войны в Корее. Все держится в секрете. Мы до сих пор не знаем живучесть в боях наших реактивных истребителей и бомбардировщиков. Может, вы в Москве этот вопрос поставите?

После небольшого раздумья генерал Сорокин заявил:

— Верховному командованию лучше знать, что надо изучать, а о чем положено молчать. Готовьтесь вместе с командирами дивизий к отлету в Москву на разбор учения.

В этот момент Петров подошел ко мне и, улыбнувшись, торжественно сообщил:

— У меня, Арсений Васильевич, есть для вас приятная новость: Совет Министров СССР присвоил вам звание генерал-майора авиации. Поздравляю!

Поздравил меня и генерал-инспектор. С ним мы расстались дружелюбно, как будто не было у нас никаких разногласий при оценке воздушного боя.

После разбора учения, который проводил министр обороны Маршал Советского Союза Н. А. Булганин, меня вызвал командующий ПВО генерал-полковник М. И. Самохин и предложил стать командующим ПВО Военно-Морского Флота в Калининграде или в Севастополе.

— Нет. Моя профессия — летчик, — не задумываясь отказался я.

— Зря. Вам уже сорок два года, а это почти предел для летчика, летающего на современных истребителях. Может, передумаете, а завтра позвоните мне? Если решите, то отсюда и поедете прямо к новому месту службы. Лучше всего в Севастополь. Черное море, природа курортная, город закрытый.

— Хорошо. Когда вам позвонить?

— Завтра в полдень…

На другой день возле метро меня остановил щупленький человек с бледным, изможденным лицом.

— Арсен! — радостно воскликнул он. На глаза у него навернулись слезы.

Я не узнал его, но слезы меня насторожили, и я сочувственно спросил:

— Извините, я вас что-то не припомню.

— Я Щиров, Арсен!

— Сережа! — я обнял товарища, и мы долго стояли так и молчали. А потом был у нас неторопливый невеселый разговор. Сергей рассказал о своей семейной трагедии.

Его красавицу-жену Софью лакеи Берия схватили на улице, посадили в машину и увезли. Берия силой сделал ее своей любовницей, вызвал к себе Щирова, предупредил: «О жене никому ни слова. Пикнешь — в порошок сотру». Но Сергей был не из робкого десятка, задумал раскрыть злодейство. С этой целью он решил демонстрировать переход границы, чтобы, как он полагал, попасть под суд, рассчитывая на суде все раскрыть и разоблачить беззаконие. Но суда не было. В зале, куда привели Щирова, находился сам Берия и двое его подручных. Берия объявил приговор: 25 лет заключения. При этом он цинично напомнил: «Я тебя предупреждал. Вот и получай за свое „благоразумие“ награду».

Сергей расплакался. Передо мной был совершенно больной и сломленный человек. Исповедь его потрясла меня, и я окончательно понял, почему он пускался в загулы и частенько обращался к зеленому змию. Этим он пытался заглушить свое душевное смятение. Я проводил его до дома, дав свой адрес, попросил написать мне, как будет складываться его жизнь. Но писем от него не получил. Герой Советского Союза Сергей Сергеевич Щиров скончался в 1956 году в Казани, в психиатрической больнице.

Но верно говорят, что природа стремится к равновесию. Сразу после встречи с Сергеем судьба подарила мне еще одну, но уже счастливую встречу, которая на всю жизнь осталась в памяти…

Собираясь в очередной отпуск, я выехал в один из подмосковных городков. Был довольно прохладный день. Поеживаясь, я шагал по тихой, немноголюдной улочке, когда услышал такой знакомый голос!

— Арсен, дорогой!

Оглянулся: передо мной стоял улыбающийся, цветущий мужчина, очень похожий на Амет-Хана Султана. Но это был не тот Аметха, каким я видел и запомнил его при последней встрече. Тот был исхудавшим, с впалыми щеками, с резко выступающими скулами, с растерянным, бегающим взглядом. Этот — розовощекий, глядящий весело, одетый с иголочки, только общими чертами лица напоминал того бедолагу. Я растерянно смотрел на него.

— Не узнаешь? — рассмеялся Амет-Хан. — Я и сам не узнаю себя!

Он метнулся ко мне, порывисто и крепко обнял, заставив этим окончательно поверить, что передо мной он сам, а не его дальний родственник.

— Как живешь, Аметха? — я наконец поборол растерянность.

— О! Дарагой Арсен! Я обрел новую жизнь! Я поднялся на огромную гору! Я учу самолета летать!

— Постой, родной мой, не торопись, — рассмеялся я, — говори по порядку, не включай форсаж.

— По порядку? А ты видел в авиации порядок? Так вот, Арсений, сними свою кепку и слушай. Такие новости положено слушать с почтением, как речь аксакала. Запоминай, дарагой! Я нашел прекрасных друзей. Один из них знаменитый летчик-испытатель Сергей Анохин. Второй друг — жена Сергея Маргарита Карловна. Она обучила меня полетам на планере. Я получил от нее свидетельство парителя. Понимаешь, я не летаю, я парю в воздухе. Мне недавно вручена Государственная премия. Я — лауреат! Ты веришь этому? Домом для меня стало небо!

Я слушал своего старого друга, а сам чувствовал, как волна радостного душевного тепла захлестывает меня. Мне казалось, что это не Амет-Хан изливает душу, а каждое сказанное им слово рождается в моем сердце, и говорит он не столько о себе, сколько обо мне и о тысячах тех счастливых людей, для кого небо стало настоящим домом и неповторимой судьбой.