Егор Иванов - Честь и долг
— Война есть продолжение политики, — четко сформулировал Ильич давно выношенную мысль. — И политика тоже «продолжается» во время войны!..
Слушателю доставляло наслаждение следить за ходом ленинской мысли. Он как бы приобщался к великому в политике, начинал думать вместе с Лениным, впитывая силу его железной логики. Ему радостно было гореть в том могучем революционном пламени, которое источал Ильич и которым он воспламенял своих соратников.
— Царизм жаждет отнять всю Польшу у Германии и Австрии! Но хватит ли силы? И позволит ли Англия? — с убийственным сарказмом говорил Ленин. Отнять Константинополь и проливы! Добить и раздробить Австрию! Но хватит ли силы? Позволит ли Англия?..
Если нельзя взять большего в Европе, тогда возьмем, что можно! продолжал свой анализ Ленин. — Англия «нам» сейчас ничего дать не может. Германия нам даст, возможно, и Курляндию, и часть Польши назад, и, наверное, Восточную Галицию…
Тропа сделалась совсем узкой: два человека еле могли идти рядом. Хорошо, что все движение по ней сейчас направлялось в гору, туда, где на вершине среди сосновых ветвей заблистали стекла террасы безалкогольного ресторанчика. Маленькие группы жителей Цюриха, обычно семейные, неторопливо поднимались в гору. Дети резвились, взрослые шли чинно и степенно. По их виду нельзя было определить социальное положение, ибо и рабочий класс и мелкая буржуазия одевались одинаково.
Ильич продолжал убежденно высказывать свои доводы, справедливость которых спустя год-два полностью подтвердили документы из тайных архивов.
— Вполне возможно, — неожиданно ровным тоном, словно профессор на кафедре, сказал Ильич, — что мы завтра или послезавтра проснемся и получим манифест трех монархов: "Внимая голосу возлюбленных народов, решили мы осчастливить их благами мира, установить перемирие и созвать общеевропейский конгресс мира…" — Задумчиво прошел несколько шагов и как бы подвел итоги: — Каков бы ни был исход данной войны, окажутся правы те, кто говорил, что единственный социалистический выход из нее возможен в виде гражданской войны пролетариата за социализм. Окажутся правы те русские социал-демократы, которые говорили, что поражение царизма, полный военный разгром его есть меньшее зло "во всяком случае". Ибо история никогда не стоит на месте, она идет вперед и во время теперешней войны; и если вперед, к социализму, пролетариат Европы не сможет перейти теперь, то вперед, к демократии, Восточная Европа и Азия пошли бы семимильными шагами только в случае полного военного разгрома царизма.
Надежда Константиновна, Раиса и Михаил шли, словно завороженные силой ленинской мысли. Все прелести швейцарской природы, расстилавшийся внизу мирный, нейтральный город — красивые и уютные обиталища сытых буржуа, невидные из такой дали трущобы полуголодного пролетариата, голубизна вод и небес — все померкло перед главным вопросом — война и социализм, о которых говорил Владимир Ильич.
Непривычная ходьба вверх по узкой каменистой тропинке в тяжелых горных башмаках разрумянила лица и вызвала жажду. Кстати оказался ресторанчик, где Ульяновы и Харитоновы во время прогулок выпивали по стакану воды и покупали дешевый швейцарский шоколад с орехами. Так называемая «голубая» плитка стоила здесь, в нейтральной богатой стране, всего пятнадцать сантимов. Для эмигрантов, считавших в своем тощем бюджете каждый сантим, шоколад был отнюдь не лакомством, а весьма калорийным питанием.
Из зарослей мягкой южной сосны, покрывших макушку Цюрихберга, открывался чудесный вид на город и озеро. Беззвучно бежит внизу трамвайчик, люди почти не видны, дома и кирки стоят словно игрушечные, а над всем горизонтом господствуют белоснежные вершины Бернского Оберланда, Юры, Шварцвальда, словно отделяя своей изломанной сияющей полосой зелень земли от голубизны ясного неба.
Здесь, на вершине горы, Ульяновы и Харитоновы обычно расходились в разные стороны. Владимир Ильич и Надежда Константиновна имели свои излюбленные уголки, и Раиса с Михаилом старались не нарушать покоя «Ильичей».
Но сегодня Михаилу не хотелось расставаться.
— Владимир Ильич, а что вы думаете в связи с сепаратным миром о поляках и других нациях, борющихся за самоопределение? Ведь это, очевидно, один из основных вопросов социалистической революции…
Ильич остановился, чтобы перевести дух, он был готов развивать свои мысли, но вмешалась Раиса Борисовна:
— Миша, ты не даешь Владимиру Ильичу отвлечься от его повседневной работы! Перестань приставать со своими вопросами!
— Что вы! Что вы! — предостерегающе всплеснула руками Надежда Константиновна. — Вы же знаете, как любит Владимир Ильич проверять свои мысли в любой аудитории — и в кружке, где полдюжины человек, и перед сотней рабочих и партийцев… Не беспокойтесь, вопросы Миши — особенно о самоопределении — это оселок, на котором Ильич оттачивает умение подходить к демократическим требованиям вообще…
— Да! Да! И еще раз — да! — весело и озорно заблестел глазами Ильич. Если вы встаете на позиции самоопределения наций, как одной из форм демократии, значит — вы социалист и большевик! Если нет — извольте идти к оппортунистам, смотрите назад, а не вперед! Обращайте тогда свои взоры на Англию, Францию, Германию, Италию, то есть на те страны, где национально-освободительное движение лежит в прошлом, а не на Восток, Азию, Африку, колонии, где это движение лежит в настоящем и будущем…
— Давайте лучше смотреть сейчас на Цюрихское озеро! — шутливо предложила Надежда Константиновна. — Как оно красиво!
— Великолепно! — подтвердил Владимир Ильич. И в раздумье добавил: Сколько же нам осталось жить на его берегах?..
5. Могилев, начало декабря 1916 года
Соколов убыл из Ставки к месту службы через два дня после того, как Алексеев неожиданно получил от царя "отпуск для лечения" и, недоумевающий этой «милостью», отправился в Крым.
В тишине и уюте отдельного купе, которое полагалось генералу, под ритмический стук колес Соколову думалось особенно хорошо. Он снова и снова вспоминал разговоры в Ставке с Базаровым, Ассановичем, Скалоном, беседу с Алексеевым и встречу с Гурко, в которой исправляющий должность наштаверха явно чего-то не договаривал. Поезд мчал Алексея через присыпанные снегом леса, болота и поля Белыя России в Минск. Казалось бы — самое время было продумать многие вопросы, связанные с Западным фронтом, выяснившиеся в Ставке, но память не отпускала от себя то тревожное предчувствие огромных событий, которое еще больше усилилось от краткого, пятидневного пребывания в Могилеве. Это ожидание грандиозного переворота отодвинуло радость от получения генеральского чина и назначения на крупную штабную должность, которая не только давала известную власть и влияние, но и значительно расширяла видение панорамы событий.
Факты и недомолвки, слухи, которые он услышал в штаб-квартире армии, следовало обдумать. Базаров явно намекал на свое участие в тайном обществе типа декабристского и весьма осторожно зондировал согласие Соколова на присоединение. В какой-то момент Алексею Алексеевичу даже показалось, что за этим приглашением маячит фигура самого начальника штаба верховного главнокомандующего, но он тогда отбросил эту мысль — уж очень верноподданно выступали в беседе с ним Алексеев и Гурко. Теперь же ему припомнилась и хитринка под насупленными бровями мужиковатого генерал-адъютанта, прочимого в военные диктаторы. Всплыли в памяти и другие приметы.
Надо было сопоставить все накопившееся за последние недели и определить свою позицию. Он всегда хотел иметь свою точку зрения даже по менее важным вопросам, чем этот, а не шарахаться из стороны в сторону.
Ясно, что ходившие в Петрограде в среде офицерства слухи о заговоре военной верхушки против бездарного царя и его камарильи имели почву под собой. В одном из первых разговоров Базаров сказал, что многие в Ставке и Петрограде прочат Алексеева в военные диктаторы при малолетнем царе Алексее Николаевиче и регенте великом князе Михаиле Александровиче. Намекнул и о возможности того, что царь и наследник вместе с императрицей Александрой Федоровной будут схвачены офицерами на одном из глухих перегонов Могилев Царское Село и на броненосце вывезены куда-нибудь за границу, чтобы освободить трон для Михаила. Не исключается также, что на роль государя всея Руси может претендовать дядя царя, великий князь Николай Николаевич. Он продолжал оставаться популярным в армии и гвардии, несмотря на бездарные поражения в начале войны, когда он был верховным. Надеялись и на конституцию на манер английской.
"Любопытно, — размышлял Алексей, — для кого выйдет толк из зреющего в Ставке заговора — для отдельных групп борющихся или для всей страны, и дворцовый переворот послужит детонатором народной революции?" А что она неизбежна — в этом его убеждал старинный друг, инженер Михаил Сенин, давно примкнувший к большевикам. Недавно, в бытность свою в Петрограде, Соколов виделся с Сениным — тот работает сейчас на меднокотельном заводе "Лангензипен и K°" — и они долго говорили о будущем России.
