Себастьян Хаффнер - Уинстон Черчилль
У книгописательства были ещё и другие преимущества. Это было относительно выгодно — в то время как существование лейтенанта, особенно если его вели столь щедро, как это делал лейтенант Черчилль, постепенно приводило за собой вызывавшие опасения долги. И оно вело в высший свет. Молодой человек с известным именем и критическим пером привлёк внимание могущественных людей. Министры и государственные секретари приглашали его, даже премьер–министр, старый, могущественный Солсбери, который правил теперь уже 13 лет почти без перерыва, посчитал стоящим хлопот самому на него посмотреть. Молодой Черчилль мало–помалу не мог не заметить, чего ожидали от него: пойти в политику, стать депутатом, естественно консервативным депутатом; какая–либо другая возможность для Черчилля вовсе не рассматривалась. Двери открывались сами по себе: ему требовалось только вступить на этот путь. Карьера, власть и почёт ожидали его — а также приключения, борьба и опасность. Мог ли он медлить? «Политика едва ли не столь же захватывающее занятие, как война и столь же опасна», — говорил он одному коллеге по журналистике; — «И это вызывает слабые сомнения: на войне человека можно застрелить только один раз, но в политике раз за разом». Слова заносчивости; он ещё не знал, насколько пророческими они были.
Таким образом, молодой Черчилль начал открывать и своё третье призвание, неминуемое, всепоглощающее: политику. Он стал завершённым.
Политические начинания Черчилля были более неуверенными, пробующими, чем его военные и литературные, и настоящим мастером политической отрасли он никогда не стал. Он не был прирождённым политиком, как он был прирождённым воином и прирождённым писателем. Война и Слово были ему по душе — они находились в его душе. Политика была ему собственно не по нраву. Она была ему навязана его окружением: в Англии политика была же единственным путём на самый верх — а туда он, конечно же, безусловно стремился.
В 1899 году, раньше, чем ожидалось, для него нашёлся избирательный округ, правда, вовсе не многообещающий: Олдхэм, город рабочих, где должны были состояться дополнительные выборы. Черчилль очень старался, но он проиграл, как и ожидалось: его долгая парламентская карьера, которая должна была охватывать более половины столетия, началась с фальстарта. Это не было катастрофой, но это было досадно. На некоторое время летом 1899 года молодой Черчилль после четырёх блестящих лет, полных приключений и подъёма, завис в воздухе: из армии он уволился весной, а в парламент в первый раз ему дорога не открылась.
И затем — у него едва ли было время, чтобы забеспокоиться о себе — случилось нечто чрезвычайное, что смело все заботы. Произошло нечто вроде фурора, великой перемены декораций: прорыв.
Дело было так: в октябре 1899 года в Южной Африке разразилась англо–бурская война. Для Англии она принесла сначала не что иное, как шок и унижения. Британская всемирная империя против пары строптивых крестьянских республик — от этого все ожидали военной прогулки. Вместо этого первые военные месяцы принесли одно позорное поражение за другим, и в ноябре и декабре 1899 года в Англии царило глубокое, растерянное уныние.
В таком настроении, когда всё непостижимо идёт вкривь и вкось, и страна с недоумением начинает сомневаться сама в себе, какая–либо замечательная гусарская штучка может получить совершенно несоизмеримое значение. Она перекрывает тогда в газетах и в общественном сознании на мгновение все поражения — так, как рука, удерживаемая перед самыми глазами, может перекрыть все горы.
О таком моральном подъёме в эту мрачную позднюю осень 1899 года позаботился молодой Уинстон Черчилль.
Само по себе это приключение, которое его вызвало, вовсе не было чем–то особенным: он попал в плен, бежал и избежал поимки. Подобные вещи происходят во время войны каждый день. Однако в этот раз это был как раз единственный луч света в мрачной ночи, полной печальных сообщений — и кроме того, это была еще столь чудесная «история».
Сначала это была история нападения буров на британский бронепоезд, во время которого смелый молодой человек спас ситуацию или по меньшей мере наполовину спас. Он был — сенсация! — собственно говоря всего лишь военным корреспондентом, однако во всеобщей неразберихе он принял командование, — вторая сенсация! — отцепил локомотив, погрузил всех раненых и таким образом спас их. При попытке освободить с боем также остальную часть поезда он тогда — третья сенсация! — попал в плен. Его имя?
Четвёртая сенсация: лейтенант Черчилль, сын известного лорда Рандольфа Черчилля, автор популярных и весьма спорных военных книг!
Через пару дней пришло скорбное и ужасное сообщение — буры расстреляли молодого Черчилля. (Возможно, у них даже было на это право, поскольку он ведь в качестве журналиста и гражданского лица принимал участие в сражении. Тем не менее, у него самого достало смелости вместо этого требовать своего освобождения как журналиста и гражданского лица).
А через пару недель снова ликующее сообщение: Черчилль жив — более того, он на свободе, более того, он предпринял авантюрный побег!
И затем — история всё ещё не была закончена — все увлекательные детали этого побега: как он посреди вражеской столицы, не зная ни слова на местном языке, перепрыгнул через ограду лагеря, как он, не имея карты местности, лишь с парой плиток шоколада в кармане, блуждал несколько дней, запрыгнул на проходящий товарный поезд, как он спрятался в шахте, познакомился там с английским инженером (который к тому же происходил из Олдхэма, его избирательного округа!), как он в конце концов пробрался в нейтральный Мозамбик в угольном поезде, под кучами угля…
Не должно ли это было воодушевить все сердца, в особенности если не о чем больше было сообщать, кроме поражений и разочарований? Черчилль был теперь героем дня, и он вёл себя, совершенно как само собой разумеющееся, как ожидали люди от героя: он тотчас же снова восстановился в офицерах и в течение следующего полугода сражался во всей кампании, которая теперь постепенно повернулась к лучшему. А попутно он писал свои военные корреспонденции и всё объяснял — столь ярко, столь объёмно, столь понятно. Он объяснял также, почему сначала всё пошло так плохо, он говорил начистоту о закосневших генералах и путаниках в военном министерстве, он знал также, как следует это улучшить и сделать правильно — он кое–что понимал в войне, наш Черчилль! Когда в июле 1900 года была атакована Претория, он был в первом патруле, который безрассудно отважно вступил в неё — город ещё не пал — и освободил английских пленных из лагеря, из которого он тогда убежал. Большего блеска быть не могло. Вся страна говорила только о нём.
В октябре 1900 года — война с бурами казалась теперь выигранной, и правительство хотело использовать победное настроение — были новые выборы. И теперь Черчилль снова уволился из армии, в ореоле свое новой славы снова выдвинулся в своём прежнем избирательном округе Олдхэм, и в этот раз выиграл с блеском и славой. Он совершил это, он пробился, он был самым интересным новым человеком в новом парламенте, он был темой передовых статей, в конце концов. В течение этой зимы он жил в упоении от чувства собственного достоинства, чувства избранности и очаровывал каждого, кого он встречал. Коллега–журналист, с которым он разделил путешествие на судне из Южной Африки в Англию, вскоре после этого озаглавил полную энтузиазма портретную статью следующим образом: «Самый молодой человек Европы». Более не только Англии — Европы! И когда он зимой произвёл свое первое лекционное турне в Америку (ему всё ещё нужны были деньги), престарелый Марк Твен рекомендовал его в Нью — Йорке словами: «Дамы и господа, я имею честь представить вам Уинстона Черчилля: героя пяти войн, автора шести книг и будущего премьер–министра Англии». Это была ещё наполовину шутка, но уже только лишь наполовину; наполовину было это уже и серьёзно, и молодой Черчилль сам пожалуй принял её втайне совершенно серьёзно.
Возможно, это состояние души, которое удерживалось с этого момента, объясняет бросающийся в глаза пробел в жизни молодого Черчилля: в этой полной жизни и приключений молодости нет любовной истории. Не требуется предполагать, что блестящий гусарский лейтенант, или позже молодой политик и светский человек вёл жизнь монаха. В действительности его воспоминания о юности содержат пару сдержанно–юмористических указаний на то, что он не был чужд знакомств с «дамами принципов»: в этом случае с дамами с променады лондонского амфитеатра. Однако об истинной любви, проникающем глубоко в жизнь отношении к определённой женщине ничего неизвестно; и если бы такая любовь когда–либо случилась, то об этом наверняка узнали бы — ведь Лондон это город, склонный к сплетням, и едва ли чья жизнь освещалась столь многогранно и столь основательно с перемыванием косточек, как жизнь Черчилля, и так было с самого начала.
