Эмиль Мань - Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII
К полудню, когда недоступные для конного транспорта проулки погружаются в гнетущую тишину, шум и гвалт, царящие на больших и средних артериях города достигают пароксизма. Умолкая в час обеда, они возрождаются с новой силой во второй половине дня и ближе к вечеру, когда знатные особы и зажиточные горожане толпами покидают свои жилища, чтобы обменяться визитами, отправиться на концерт, в театр, на прогулку или посетить магазины, торгующие предметами роскоши. Фаэтоны и кареты этих богатых бездельников еще затрудняют и без того немыслимо сложное продвижение по городу.
Впрочем, такие экипажи появились на улицах Парижа не ранее середины царствования Людовика XIII. До того (1617) транспортным средством служили лишь покачивающиеся в руках носильщиков простые, даже без навесов над ними, стулья, поставленные на две оглобли, но они не могли защитить пассажира ни от проникающей повсюду грязи, ни от плохой погоды, а следовательно популярностью не пользовались. И только в 1639 г. окончательно вошли в употребление экипажи, сконструированные в виде обитой изнутри шелками и бархатами, украшенной зеркалами и занавесками, снабженной мягкими подушками для сиденья и поставленной на колеса «коробочки», в которую впрягались цугом несколько лошадей. Именно с этого времени кареты на улицах Парижа появляются в изобилии. Довольно долго король запрещал ими пользоваться кому-либо, кроме знатных сеньоров, затем, по-видимому, молчаливо снял этот запрет, потому что отныне можно было увидеть и подвыпивших богатеньких мошенников, и «шлюшек с потаскушками» разъезжающими в лакированных экипажах, запряженных двумя, четырьмя, а то и шестью лошадями. Для городского гужевого транспорта это создавало великие неудобства. Пролетая по улицам с немыслимой для того времени скоростью, кареты становились причиной многочисленных столкновений, несчастных случаев, не говоря уж о бесконечных конфликтах и спорах, из-за которых город невольно превращался в «театр военных действий», а также о том, каким чистилищем становились улицы для пешеходов, на которых из-под колес летели комья грязи и которым постоянно угрожала опасность оказаться раздавленными, потеряй они хоть на минуту бдительность.
В Париже той эпохи, которую мы описываем, рассеянный, невнимательный человек неизбежно становился либо обворованным, либо – покойником. А в том Париже для разевающей рты на каждом перекрестке голытьбы причин для рассеянности и невнимательности было вполне достаточно, потому что улицы, по крайней мере до 1630 г. всякому, кто пожелал бы это увидеть, открывали два своих – совсем не схожих – лица: за трудовым или шалопайским оживлением пряталось состояние постоянного брожения. Народ был крайне стеснен в средствах, испытывал дискомфорт, его не оставляла тревога, недовольство возрастало. Гнет налогов был невыносим; деньги обесценивались, покупательная их способность непрерывно снижалась; в неменьшей степени – и ежегодный доход, и ренты; цены на самое необходимое, напротив, поднимались не по дням, а по часам; торговля находилась в застое; безработица и нищета становились запредельными… Глухая прежде ненависть, направленная на регентшу, на ее итальянского coglioni, гнусного Кончини, и всю шайку авантюристов, что расхищали государственную казну, а заодно и на финансистов, и на тех, кто покупал с торгов королевские земли, угнетал крестьян и бедняков и роскошествовал, обирая их – эта ненависть становилась оголтелой. Франция, сотрясаемая мятежами принцев и протестантов, не выходившая из состояния гражданской войны, казалось, готова была скатиться в пучину полного хаоса.
Улицы, подобно зеркалу, отражали беспорядок, нестабильность, смуту в экономической и политической ситуации. Как сообщалось игривым тоном в весьма любопытной прозаической вещице под названием Courrier du temps, улицы кишели недовольными: собираясь толпами в грязи или примостившись на пороге своего дома, они оглушительно кричали, упражнялись в красноречии, изливали на окружающих иеремиады, каждый на свой лад понося королевские указы, налоги и подати, мошенников, которые разоряют их или морят голодом. Это и были потенциальные мятежники, потому что всякий недовольный легко превращается в мятежника. «Обитатели Сепари (Парижа), – писал, впрочем, и Жан де Ланнель в своем Сатирическом романе, – настоящие бунтовщики, у них в обычае хвататься за оружие при малейшем недовольстве».
Подозрительные личности, у которых не было иных намерений, как только раздуть костер мятежа, наводняли город. Одни работали на какие-то партии, оплачивавшие услуги; другие защищали только собственные интересы, иных целей, кроме грабежа, не имея. Среди этих висельников было много иностранцев: итальянцы, немцы, англичане, ирландцы, фламандцы. Да и гугеноты, приезжая из своих провинций, старались держаться подальше от взглядов полиции, устраиваясь на жительство в сомнительных трактирах. На улицах можно было встретить изголодавшихся испанцев: они бродили по городу в поисках прокорма и готовы были на все, лишь бы перехватить кусочек чегонибудь. Эти верзилы с загорелыми обветренными лицами носили остроконечные шляпы с разноцветными перьями, лихо закрученные кольцами усы, торсы были затянуты в намекавшие на былое великолепие пурпуэны, ноги – до самых бедер – напротив того, болтались в широких сапогах с громадными шпорами, о которые со звоном ударялись в ритме ходьбы немереные шпаги. Таким отощавшим фанфаронам, одетым в лохмотья и вооруженным железным ломом, найденным на свалке Юдоли Слез, насмешники язвительно кричали вслед: «Со шпорами, да без коня»![11]И действительно, они были всадниками, постоянно, но тщетно искавшими для себя верховое животное.
Похожие на них, как родные братья, столь же истощенные, оголодавшие и спесивые, и с той же самой целью – поймать за хвост птицу счастья – прибывали в Париж бесчисленные гасконцы. Они селились в лачугах и на чердаках целыми коммунами, и все у них было общим: гордыня, жалкие гроши, которые удавалось раздобыть, удача… Украшенные сногсшибательными дворянскими титулами, позаимствованными из названий деревьев, скал или виноградников родной земли, эти обладатели единственной одежки, единственной коняги и единственного лакея для использования по очереди каждое утро отправлялись в Лувр или бродили по улицам в поисках хозяина или простофили, которого можно облапошить. Если один их них – при помощи какого-нибудь негодяйства – обнаруживал способ поживиться за счет того или этого, вся община оказывалась в прибытке.
В непосредственном соседстве со всеми этими химерическими созданиями, представлявшими собой весьма странную смесь и оккупировавшими улицы Парижа, существовали другие, еще более продувные мошенники, оборачивавшие в свою пользу присущую людям доверчивость, наживавшиеся на всеобщей сумятице и умевшие как никто обводить вокруг пальца. Астрологи, к примеру, или бесконечного разнообразия ворье, объединенное наименованием «торгового сброда».
Первые продавали тощие брошюрки с пророчествами, основанными на их собственных наблюдениях за ходом небесных светил. Обычно они были связаны с какими-либо политическими кликами, чьи интересы обслуживали, возбуждая в обществе суеверные страхи. Ноэль-Леон Моргар в 1614 г. и Жан Бело в 1621-м, оба – агенты принцев и протестантов, предсказали первый – смерть Людовика XIII, второй – гибель его фаворита герцога де Люиня, равно как и грандиозные перемены в государстве, возбудив тем самым брожение и посеяв панику в городе.
Торговый сброд не оказывал такого влияния на толпу в целом, он работал с более ограниченным кругом людей. Но тем не менее точно такие же, как астрологи, любители наловить рыбки в мутной воде, они сознательно мутили ее, чтобы извлечь из этого выгоду. Называя себя экспертами во всякого рода делах и занятиях, они буквально терроризировали разного рода доверчивых простофиль, чтобы получить возможность обобрать их до нитки. Они предрекали этим несчастным простакам бедствия и катастрофы, побуждая к немедленному бегству. Те начинали лихорадочно распродавать имущество, скупавшееся торговым сбродом за смешные деньги и приносившее после перепродажи звонкие луидоры. Именно среди этого торгового сброда можно было встретить наиболее изощренных в лукавстве мэтров Гоненов, поскольку в ту пору они были представлены поистине удивительным многообразием типов[12].
Перечислению разновидностей подонков, авантюристов, бродяг, темных личностей, которые подстерегали добычу за каждым углом возбужденного непрерывными раздорами и распрями Сите, нет конца. К ним же можно причислить забрызганных по уши грязью авторов, издателей и книготорговцев, новой толпы людей сомнительного свойства, состоявших на жалованье то ли у Двора, то ли у мятежников, писавших, печатавших и распространявших всякого рода памфлеты. Многие тысячи этих книжонок за долгие годы вышли из тайных типографий, во всех были ссылки на «осведомленные источники», и у всех была одна цель: поддержать пламя страстей. Распространяли их, нередко с риском для жизни, расползавшиеся по улицам Парижа подобно тараканам весьма жалкие типы. Дошедший до нас портрет одного из них представляет собой изображение человека с тяжелой заплечной корзиной на лямках разного цвета, человека, похожего на улитку, с трудом влачащую свой панцирь. Одетый в дырявое подобие полотняной рясы и короткие штаны, низы которых превратились от ветхости в бахрому, он напоминает Панталоне из итальянской комедии. Ну и что? Как бы смехотворно ни выглядел он в своих лохмотьях времен царя Гороха, стоит ему где-нибудь появиться, – его встречают как Мессию. Население, высыпавшее на улицы, жаждет новостей. Люди чуть ли не дерутся за книжонки, которые выдает им этот жалкий тип в обмен на несколько денье, а особенно – за самые «опасные», те, что он прячет под мышкой и вынимает оттуда потихоньку дико провонявшими.
