Геомар Куликов - Юрьев день
У Треньки остатки сна словно рукой сняло.
- Ты как же?
- Тоже при князе. С Лаской и Бураном. Только, видать, боится князь, кабы не осрамили его перед гостем.
- Худо... - протянул Тренька.
- Чего хорошего! Так помни, о чем говорено, - уже в дверях сказал Митька. - Ни на шаг с псарного двора. Меня под беду подведешь.
Остался Тренька один.
На воле охотничий рог затрубил. Конское ржание, лай собачий донеслись. И удаляться стали.
Приуныл Тренька: уехали. Есть захотелось. В избу из каморки вышел.
Тепло в избе. На столе едва початый каравай хлеба тряпицей чистой прикрыт. Заглянул в печь. Два горшка стоят. Ухват взял, вытащил один горшок - с кашей гречневой. Второй ухватом подтянул, чуть не опрокинул.
С тушеным мясом оказался тот горшок. Пахнет мясо вкусно, приправлено, видать, травами.
Плотно позавтракал Тренька. Досыта. Пить захотелось. В холодных сенцах кадушку кваса сыскал. Пенной шапкой поднялся в кружке квас, крепкий, сладкий. Напился Тренька, того гляди, живот лопнет. Со стола прибрал. Ложку вымыл. Хлеб тряпицей накрыл. Остатки каши с мясом обратно в печку поставил. Избу веником подмел. Вот и все дела.
Забрался на лежанку в каморе. Стал думать про Митьку.
Как-то он там, на охоте, рядом с князем, гостями его да Ларькой.
Беспокойно сделалось, боязно за Митьку.
Короток осенний день, а Треньке за неделю показался.
Вовсе стемнело, когда послышался отдаленный собачий лай и конский топот.
Рванулся было Тренька к двери, да на пороге и замер. Вспомнил строгий наказ: из избы - ни шагу. В сердцах, будто она всему виной, дверь ногой пнул:
- У-у-у, чтоб тебя! - И себя выругал: - Экий недогадливый! Поди Федор-то Богданович с Митькой, ровно волки голодные, приедут.
Поспешно в печь полез. Красный уголек нашел. Обжигаясь, поближе выкатил. От полена, что среди других возле печи валялось, оторвал завиток бересты. Поднес тот завиток к угольку. Задымилась, затлела береста, трепыхнулся язычок желтого пламени. Тренька горящий завиток - к лучине, воткнутой в светец. Вспыхнула жарко сухая лучина, осветила избу.
Тренька опять к печке. Чугунки со щами, кашей и мясом к уголькам подвинул, чтобы грелись.
Тут же спохватился:
- А Ласка с Бураном? Известное дело, накормят собак, да хорошо ли? Потому, поколебавшись - понимал: от Федора Богдановича и от Митьки может крепко влететь, - отложил в отдельный чугунок каши с мясом и чугунок под лавку спрятал.
Сделавши теперь все как надобно, в нетерпении к стене ухо приложил:
не услышит ли чего.
И услышал.
Ларька за стеной от хохота закатывается:
- С кем Митька тягаться захотел? Со мной! Верно говорят: кто дураком родился - умным не помрет!
Обмер Тренька. Вот она, беда-то!
- Митька! - что было сил закричал Тренька, едва Федор Богданович ступил в избу. - Митька где?!
Глянь - за спиной Федора Богдановича старший брат.
- Живой?! - кинулся.
Припухло лицо у Митьки. Под глазом большой синяк. На губах запеклась кровь.
- Ларька? - в страхе и негодовании воскликнул Тренька.
Ничего не ответил Митька. А Федор Богданович:
- Помолчал бы, Терентий.
Насупился Тренька.
- Я ужин согрел, - сказал со скрытой укоризной: мол, со мной и говорить не желаете, а я о вас подумал, позаботился.
- Молодец, - похвалил, хоть и не весело, Федор Богданович и принялся полевое охотничье платье менять на обыденное.
Засуетился, ободренный добрым словом, Тренька. Разом все на столе собрал для Федора Богдановича и Митьки.
- Л сам что? - спросил старший борзятник.
- Я, - Тренька глаза отвел, - вас не дождавшись, поужинал.
Федор Богданович, к Тренькиной великой досаде, уговаривать его не стал, а обратился к Митьке:
- Поешь, Димитрий.
Митька, сидя на лавке в дальнем углу, покачал головой.
Возвысил голос Федор Богданович, что случалось с ним очень редко:
- Кому сказано!
Митька к столу присел, словно через силу, ложку взял.
Встревожился Тренька, не иначе у Митьки с Ларькой драка вышла.
Расспросить бы. Да уж больно пасмурны оба, что Федор Богданович, что Митька. "Ладно, - решил, - - подожду малость". И спохватился: Фодор Богданович с Митькой - худо ли, хорошо - ужинают. А Ласка с Бураном как?
Поерзал на сундучке, где сиротливо притулился. И будто между прочим:
- Я тут малость каши не доел, так, может, отнесу Ласке-то с Бураном.
Набегались, поди, тоже есть хотят.
Разом опустили ложки Федор Богданович с Митькой. На Треньку уставились так, что у того душа прямехонько в пятки.
Проглотил слюну Тренька:
- Немного оставил, самую малость... - и полез под лавку за спрятанным чугунком. Тряпицу, коей чугунок обернут был, чтобы не остыл, развернул. Вот...
У Федора Богдановича скулы, кажись, сами собой заходили.
Бухнулся Тренька на колени. Заплакал.
- Не ел я кашу! Провалиться мне на месте, коли вру. Неделю голодовать буду, не гневайся только. Жалко мне Ласку с Бураном. Для них оставил...
К борзятникову сапогу прильнул:
- Ну, прибей, поколоти, что ли, только не гляди так!
- Встань, Тереня, с полу, - приказал Федор Богданович.
Встать не встал Тренька, а глаза с опаской поднял.
Федор Богданович темнее прежнего. А у Митьки по щекам слезы текут. Сколько помнил себя Тренька, отродясь такого не видал, крепким, словно кремень, всегда был Митька.
- Вот что, парень, - продолжал Федор Богданович, - ставь чугунок на стол да принимайся за него. Не нужна твоя каша Ласке с Бураном. - И, отвечая на Тренькин немой вопрос, пояснил: - Уступили рытовскому кобелю Смерду в волчьей травле. Потому удавлены, по княжьему приказу, на осиновом суку. Нет их более - ни Ласки, ни Бурана...
Остолбенел Тренька.
А Федор Богданович:
- Митька вступился за собак, так, вишь, как его Ларька с другими слугами отделали. И то еще не вся беда, Терентий. Променял князь Димитрия на пса Смерда.
- Смеешься... - не поверил Тренька. - Разве можно человека на собаку сменять?
Однако по лицу Федора Богдановича понял: не шутит старый борзятник.
- Неужто такой закон есть? - растерялся.
- У князя и Рытова закон, что дышло - куда повернули, туда и вышло, хмуро заметил Федор Богданович. - Ты вот что, Терентий, поешь, да не глядя на поздний час - домой. Обо всем скажи деду и передай, чтобы он немедля ко мне шел. Надежды мало из беды Димитрия вызволить, однако и наималейшую надобно использовать. И помни, ко мне прежде, не к князю.
Собрался мигом Тренька, ужинать не стал. И, всхлипывая и слезы рукавом утирая, пустился бегом домой.
Заголосила мать, едва Тренька выпалил страшную весть. Бабушка, как и сам Тренька, поначалу не поверила:
- Будет пустое молоть!
Дед белее бороды сделался:
- Не путаешь ли чего?
- Все как есть... - помотал головой Тренька.
Засуетился дед. Одежку принялся надевать - в рукава не попадает.
- Может, мне с тобой? - встревожилась бабушка.
Дед от нее, ровно от назойливой мухи, отмахнулся. Забормотал, словно не в себе:
- Вестимо, после охоты хмелен был князь. Наговорил пустого да лишнего.
И, велев ждать его, ушел в ночь, почитай, уже черную.
- Что же теперь будет? - растерянно спросил отец.
Бабушка за одежку взялась.
- Не годится так, - молвила. - Одевайся, Яков. Надобно в Троицкое идти.
Глава 7
"МЫ ЛЮДИ ВОЛЬНЫЕ..."
Деда привезли к вечеру.
По вере своей государю-батюшке Петру Васильевичу и характеру вспыльчивому, направился он не к старшему борзятнику, а прямехонько в княжьи палаты. Попал в худую пору. Был жестоко бит по княжьему повелению. И теперь лежал на телеге под стареньким кожушком - глаза закрыты, борода в небо смотрит.
Жутко сделалось Треньке:
- Неужто помер?
- Живой, только слабый очень... - Бабушка поправила неподвижную дедову руку.
Кроме нее, возле телеги - отец, дядька Никола, видать, недавно подошедший, и чужой мужик в новом овчинном тулупе, опоясанном красным кушаком, и лисьей шапке с малиновым верхом. "Должно, рытовский", сообразил Тренька.
Отец с дядькой Николой перенесли деда в избу, бережно положили на лавку под образа.
Бабушка распорядилась:
- Яков, лошадь распряги, корму задай. Степанида, стол накрой. - И с поклоном к мужику чужому: - Откушай, батюшка, чем богаты.
Тот отказываться не стал:
- Спасибо, хозяйка. В лихой час свиделись. Ну, да бог милостив, глядишь, обойдется.
Сначала не клеился разговор. Выпили винца - языки развязались.
Похрустывая соленым огурцом, осведомился дядька Никола у гостя:
- Звать как? Кем у господина своего служишь?
- Холоп я Ивана Матвеевича старинный и приказчик его, - степенно отвечал гость. - А зовут Трофимом.
- Однако, - прищурился дядька Никола. - С чего бы Ивану Матвеевичу посылать со стариком безвестным, князем наказанным, своего приказчика?
Бабушка сдвинула брови:
- Слышь, Николка, трезв вроде, а с гостем речь ведешь грубую.
- Хитрит наш гостюшка, - продолжал дядька Никола. - Не из жалости велел ему Рытов деда привезти. Тому другая причина есть.
