Марина Могильнер - Конфессия, империя, нация. Религия и проблема разнообразия в истории постсоветского пространства
Таким образом, после приобретения с присоединением Восточной и Западной Грузии около 700 тыс. подданных православного исповедания российские власти в 2 раза сократили здесь число действующих храмов и священнослужителей. Однако, в отличие от центральных губерний России, в Грузии сокращению подлежали и крупные церковные административные единицы – епархии.
Политика Российской империи в отношении грузинского духовенства и в целом церкви в основном соответствовала направлениям модернизации, которой была подвергнута Русская православная церковь в XVIII веке. Как и в Грузии, в российских епархиях власти вели борьбу с перепроизводством клира, полагая, что избыточное его количество только уменьшает экономический потенциал государства. В этом контексте, к примеру, гораздо более понятным выглядит беспокойство главноуправляющего в Грузии Цицианова по поводу бесконтрольного, на его взгляд, рукоположения в священнический сан и пострижения в монахи в Грузии. Грегори Фриз уделил много внимания реконструкции системы мер, которые применяла имперская администрация для реканализации избыточного духовенства в другие социальные сферы [675] . Секулярному абсолютистскому государству была нужна не только собственность церкви, контроль над которой оно установило в 1764 году, но и ее человеческий потенциал. В условиях переформатирования социальных функций церкви от тех, кто не был «извлечен» государством из рядов духовного сословия, требовалась более «эффективная служба» в интересах все того же государства, на службу которому они были поставлены [676] .
Описание «церковных имуществ» Грузии, как и сокращение самого духовенства, имперские власти считали необходимой мерой для обеспечения достойного уровня жизни грузинского клира. Тем не менее в самой России секуляризация собственности церкви и введение штатного расписания для священно– и церковнослужителей привели только к еще большему обнищанию причтов, так как назначенный государством бюджет оказался гораздо меньше доходов, которые церковь получала ранее от своего имущества, а штаты стали прокрустовым ложем, не способным вместить гораздо более сложные реалии экономической жизни империи [677] .
Петровские реформы церкви кардинально изменили и юридический статус духовенства, выведя его из исключительной юрисдикции церкви и распространив на него действие светских законов [678] . То же самое произошло в Грузии после упразднения имперскими властями института католикоса-патриарха – верховного судьи для всех людей духовного звания, вершившего суд в соответствии с церковными канонами, имевшими такую же юридическую силу, как и светские законодательные акты.
Рассматривая политику имперских властей в отношении грузинского духовенства, как приходского, так и архиереев, уместно обратиться к концепции «конфессионального государства» Роберта Круза. Несмотря на то, что в центре его внимания находятся в первую очередь мусульманская, а также иудейская, буддистская и христианские неправославные конфессии, имеет смысл попытаться хотя бы частично спроецировать эту концепцию на Грузинскую церковь, ставшую частью православной конфессии империи.
Как отмечает Круз, российские законы не позволяли подданному империи объявить себя вне какой-либо из конфессий. В связи с этим «обязательное членство в религиозной общине вводило практически всех жителей империи под надзор официальной иерархии. Поддержание общественной морали, таким образом, являлось обязанностью как официально признанных духовных властей, так и государства» [679] . Думается, что ключевым в данном случае является слово «официально признанный».
Насколько грузинская иерархия начала XIX века была для имперских властей официальной? Разумеется, не в богословско-догматическом, а именно в административно-бюрократическом смысле, поскольку теологические тонкости для секулярной империи не имели значения. Куда более важным являлся вопрос политической лояльности – между ним и вопросом официальности (ортодоксальности) конфессиональное государство ставило знак равенства.
Рискнем предположить, что, несмотря на признание религиозной власти католикоса-патриарха Грузии и символическое оформление этого акта в 1801 году, грузинская иерархия с точки зрения российской системы религиозного управления не являлась официальной. Причина, видимо, заключалась в том, что «природа» этой иерархии и механизмы ее воспроизводства в тот период лежали вне церковно-правового поля империи и сферы ее прямого администрирования. В противном случае даже в объективных условиях необходимости проведения церковных реформ в Грузии не возникло бы надобности столь кардинальным образом обновлять здесь церковную иерархию, создавая фактически заново корпус священнослужителей как на уровне архиерейства, так и на уровне приходского духовенства. В результате в Грузии была сформирована новая церковная иерархия, на которую можно было возложить новые же функции «по поддержанию общественной морали», но уже не столько в христианском духе, сколько в духе секулярного абсолютистского государства [680] .
Конечно же, в лоне Грузинской церкви не существовало никакого спора между «ортодоксами» и «еретиками» и борьбы за власть на этом фоне, что могло бы дать российским властям повод взять на себя функции арбитра и тем самым «структурировать» в своих интересах жизнь грузинских православных. Но было достаточно уже того, что паства Грузинской церкви естественным образом, с точки зрения империи, относилась к православной конфессии, обязанности и функции которой в государстве к тому времени были более чем четко определены на законодательном уровне. Имперская бюрократия не видела никаких оснований делать исключения для Грузинской церкви и православных Грузии и волевым решением «вписала» их в строго очерченные рамки данной конфессии.
В условиях, когда российские власти оставляли за собой право вмешательства в интересах государства в такие вопросы, как догма, ритуал и церковная организация даже нехристианских конфессий [681] , вряд ли они колебались, делая то же самое в отношении православной церкви в Грузии. Тем более что стремление к централизации и «стандартизации» в конфессиональной политике России в XIX веке прослеживается достаточно четко: «Поддерживаемая государством реорганизация имела тенденцию к централизации духовной власти, религиозных убеждений и материальных ценностей параллельно с институциональной трансформацией в официальной Русской православной церкви и других церквах Европы» [682] . Так, в 30-х годах XIX века российские власти собрали все протестантские церкви империи под вывеской Евангелической церкви. Централизованная институция в Восточной Сибири для осуществления надзора за буддистскими храмами и «духовенством» была создана тем же Николаем I в 1853 году [683] .
Круз подчеркивает, что «полицейское государство ( Polizeistaat ) поддерживало религию только в ее канонических и, где уместно, в „просвещенных“ формах» [684] . В связи с этим, а также учитывая то, что уже было сказано выше относительно концепции «религиозной разности» на примере взглядов Болотова, невольно возникает вопрос и о том, насколько официальной казалась имперским властям грузинская иерархия, и о том, насколько каноническим для них выглядело само дореформенное «грузинское православие» (опять-таки не в догматическом, а в утилитарно-административном отношении). Возможно, именно в этом восприятии следует искать один из движущих мотивов российской политики в отношении Грузинской церкви и ее клира.
Исполнение евангельской заповеди или «кочевое служение»: имперское измерение
В дореформенный период епархиальный архиерей в Грузии даже при тогдашнем состоянии путей сообщения мог относительно регулярно объезжать практически всю подведомственную ему территорию. Не случайно поэтому, что предстоятели епархий, особенно в Западной Грузии, где влияние биоландшафта как фактора фрагментации местного социума было особенно ощутимым, вели точно такой же образ жизни, что и светские правители – владетели и цари.
Так, митрополит Чкондидели в Мегрелии почти с точностью повторял маршрут, по которому в течение года передвигался владетель княжества, его супруга и их свита. Путешествуя по этому традиционному маршруту, архиерей совершал объезд своей епархии, как и Дадиани, собирая причитающиеся ему церковные подати и налоги, в основном выплачиваемые продуктами сельского хозяйства, а также проводя богослужения, надзирая за благочинием местного духовенства и т.д. [685] Та же практика существовала и в епархиях Имерети. Митрополит Кутатели недолго находился в Кутаиси, центре своей епархии, большую часть времени разъезжая и совершая своеобразное «полюдье» [686] по окрестным селам, посещая те из них, жители которых были обязаны выплачивать налог церкви продуктами, производившимися именно в этот период года [687] . Само содержание епархиального архиерея являлось особой повинностью того или иного села. В условиях натурального хозяйства и слабого развития денежных отношений это в какой-то мере облегчало бремя обязанностей церковных крестьян по отношению к церкви. «Кочевому», по определению российских чиновников, обычаю следовали и другие духовные (а также светские) лица [688] . Как бы ни называли эту практику, ее значение трудно переоценить: паства и пастырь были рядом физически, но и духовно тоже.
