Валентин Костылев - Жрецы (Человек и боги - 2)
Вратарь ехидно улыбнулся. Старуха замолчала. Кто-то заглянул в каморку, крикнув:
- Сидишь?
- Сижу.
- Огонь?!
- Дую.
И опять дверь захлопнулась.
- Кто такой?
- Сенька-сыщик... Фицера ковать будут...
- Фицера? Ай да батюшки!.. Да что же это?!
- Прикуси язык, тля! Не велено! Повесют!
- Ну?
- Вот те и ну! Сенька-сыщик не зря окольничает, нараз подслушает... И, понизив голос, вратарь сказал: - Сенька домотал. Ночью возьмут. Мотри, молчи!
- Человек - трава! - вздохнула старуха. - Растет - живет. Выдернут нет травы!
- И чего приехал? Холоп - в неволе у господина, а господин - у затей своих. На грех в Нижний его занесло. Чего бы не жить в Питере? Не как здесь.
- Понадеялся: думал - отец!
- Ноне не надейся, не то што. Истинно. Вчера мордвин в сыск явился... из Терюшей - всех своих выдал... Логово разбойничье указал... Облаву губернатор готовит...
- Фицера пытать будут?
- Ощекочат, надо быть, опосля нутро вырвут.
Изрубцованный человек прошептал вдобавок:
- Скаредные слова про царицу молол. Сенька-сыщик все до крошечки за ним подобрал. Губернатор пирожок из них спек... Да в Тайную канцелярию и послал... Еврейку тоже ищут.
- Думаешь, кончат?
- А ты думаешь? Барским навозом острога не спасешь. У нас и мужичьего довольно...
- Невдачлив, невдачлив... Не в отца, - покачала головой старуха. Куды ж теперь богатство его пойдет? А? - Впалые глаза блеснули алчно.
- В казну. Деньги не голова: и отрубишь - живут.
Отворилась дверь. Затрепетал огонь в печи. Вошел верзила, до потолка ростом, сиплый, сапожнищи с кисточками высоченные. В помещении сторожки сразу стало тесно. Широкий рот почти до ушей, лошадиные зубы, и нет ни усов, ни бровей, а борода козлиная, острая...
- На дворе теплынь, а ты дрова жжешь, - пробасил безбровый.
- Приказано вздуть... Ковать, што ль, кого - не знаю. А ты што бродишь?..
- По кремлевской стене лазал... Волгу глядел. Глаза режет, окаянная простору много. Не привык я.
- Э-эх и любопытно ты вчера бурлака пытал!.. Ну и ловкач! подобострастно засмеялся вратарь.
- Не хвали. Простая вещь! Ты сам-то нижегородский?..
- По староверству пристегнули... С Керженца я. Думал - помру, ан жив остался... В застенье и осел. Сторожем.
- Старуха чья?
- Мертвецов омывает... Здешняя. Так, живет.
- Дело! Хорошо у вас тут: вода, земля, лес - как корову дой! Не в Москве.
- Господь-батюшка от земли и велел кормиться! - подала свой голос старуха, взглянув в лицо московскому кату*.
_______________
*аКааата - палач.
- Земля - божья ладонь, что говорить!
- Был ли у нас в соборе?
- Был. Князьям ходил кланяться. Собор большой, но с нашим Успенским не сравнять... На левом клиросе петь начну... Люблю!
Раздался шум на улице. Приоткрыли дверь. Потянулись с любопытством:
- Куда это стража? - спросила старуха.
- Тебе што? - угрюмо покосился на нее кат.
- Ой, дела будут! - вздохнул вратарь. - Мордвин напугал вчера и начальника... Воров много будет - тюрьмы не хватит... Губернатор успокоил: "В Волге топить станем!"
Палач недовольным голосом возразил:
- Зря губить - не годится. Человек - вещь божья. Надо понимать. Дерево губят и то со смыслом. Сначала обследуют, потом рубят: либо корабь строют, либо дом, либо гроб. А человек родится с мыслью... А какие мысли?! О господи! Ни в какой Библии, ни в каком Евангелии того не вынешь, что из человека перед его смертью. Иной раз и не разберешь - кто это в нем говорит. Он ли или дух какой, три голоса иной раз из него исходят...
- Много ль тебе платят-то? - поинтересовалась старуха.
- Разно. По молебну и плата. С мужиков, известно, дешевле.
- Господа дороже?
- Всяко бывает. Тоже не одинаково.
- Скоро тебе офицера приведут.
- Тише! Ш-ш-ш! - палач зажал громадной лапищей старухе рот. Она замотала головой, замахала руками, задыхаясь.
- Фу-фу-фу! Батюшка, ты так задушить можешь... Ой, что ты, что ты! Дай пожить!
Сторож рассмеялся, помешивая угли в печке. Захохотал и кат. Потом сипло залаял в старушечье ухо:
- Знаю без тебя. Не поймав осетра, котел не готовь. Э-эх и народ у вас тут!.. Дерьмо, а не люди. В Москву бы вас!.. Узнали бы, как языком хлестать.
Хлопнув дверью, он вышел на волю.
- Говорил я тебе, старая карга, молчи!.. Смотри - и сама на дыбе повиснешь! И меня с тобой за язык потянут. С этим не шути! Ему сам черт не брат. Только айдакни! Никого не пожалеет, двух губернаторов, говорят, успокоил. А нас с тобой и подавно.
Старик слегка присвистнул и, встав, приоткрыл дверь:
- Дай-ка загляну, куда он пошел?
Оба высунулись за дверь. Кремлевские колокола тихо, унывно напомнили православным о совершающемся в Преображенском соборе всенощном бдении.
- Вон! - показал пальцем вратарь.
По кремлевской стене близ Северной башни медленно, задумчиво шел московский кат. Черный, большой, он остановился, освещаемый вечерней зарей, снял свою косматую шапку и усердно помолился на кремлевские соборы...
- Сам губернатор на днях угощал его у себя в покоях вином... А епископ благословил его в соборе, да еще просвирку ему дал... Только губернатору, купцам да ему - больше никому... Вот как, а ты тут болтаешь... Он и без тебя все знает... Небось, теперь только и думает, что об этом фицере... Глядит на Волгу, а сам думает. Знаешь - золото прилипчиво. Сколько он душ-то сгубил - не сочтешь. Только укажи - родную мать зарубит.
Старуха вздохнула, перекрестилась. Вратарь нагнулся и шепнул ей на ухо:
- Возьми власть другой царь - и царицу, матушку, заставь убить убьет. Ей-богу, убьет. Ему все равно.
- Ай, ай, ай, батюшки!.. А еще московский!..
- Тише ты! Не болтай зря. Их все равно не обкалякаешь. Держи молитву во рту - всем мила будешь... - И, смеясь, добавил: - Кроме бога!
Старуха поахала, пошепелявила, взяла одно поленце, спрятала его в свои лохмотья и, распростившись с вратарем, заковыляла по съезду через Ивановские ворота к Почаинскому оврагу.
Вратарь еще подложил поленьев в печь, зевнул и кого-то зло обругал:
- Сволочи!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Марья Тимофеевна только что вернулась из кремля ото всенощной и хотела садиться ужинать, как в дверь робко постучали.
- Кто там? - крикнула она.
- Пусти. Дело важное! - услышала она голос известной ей посадской нищенки Авдотьи.
- Иди. Чего там у тебя!
Старуха вошла, вынула полено из тряпья и усердно помолилась на иконы. Поздоровалась.
- Где барин?
- В опочивальне. Вчера караулил. Сегодня отсыпается.
- Буди его, да скорее! Не то опоздаешь.
- Что такое?
- Буди, говорю! - повелительно крикнула старуха.
- Ах, что же это такое?! - растерялась Марья Тимофеевна, удивившись настойчивости и развязности всегда тихой и жалкой нищенки. Пошла в опочивальню к Петру и разбудила его.
- Что-о-о?! - недовольно спросил Петр.
- Тебя... Дело важное...
- Да кто там?
- Тюремная поденщица... Скорее! Скорее!
Петр, ворча, торопливо встал с постели, накинул халат и вышел к нищенке. Та, как увидала его, так и бросилась в ноги.
- Родной!.. Прости старуху!.. Жадна я!.. Каюсь! На том свете жечь будут за алчность!.. Знаю!
- Да говори же - в чем дело? - начал сердиться Петр.
- Сто червонцев... Дай, батюшка, не жалей. Тебе лучше. Все богатство твое все одно прахом пойдет.
- Какие червонцы? Ты в своем ли уме? Вставай!
- В своем, батюшка, в своем. Дай, не скупись, а я тебе тайну скажу. По гроб благодарен мне будешь.
- Говори!
- Червонцы?!
- Говори. Не обману же я!
- Не обманешь?!
- Да говори!
Старуха подозрительно поглядела сначала в лицо Петру, потом Марье Тимофеевне.
- Ну, смотрите же. Нищенку - грех обижать. Слушай. Наклонись.
Петр подставил ей ухо. Старуха рассказала все, что слышала в тюрьме.
Петр ждал этого, он сам предчувствовал беду в последние дни. Косые взгляды, перешептывания, грубость начальства - все это не предвещало ничего хорошего. "Так это и должно было кончиться!" - думал Рыхловский.
Клевета, зависть и неприязнь окружили его с первых же дней появления в Нижнем. На него смотрели, как на чужого. Исподтишка над ним посмеивались. В глаза льстили, старались перейти на короткую ногу, выпытывали: как он думает о губернаторе, о своем полковом командире, расспрашивали даже насчет царицы, Разумовского, насчет двора; и о Тайной канцелярии шепотком старались выпытать кое-что, а потом шли к начальству и передавали его слова, прибавляя к ним то, чего и не говорил. Начались обиды, очные ставки, оправдания и всякие унизительные для офицера, даже просто для человека, скандалы. Все сослуживцы точно сговорились сжить его с белого света. И прозвали они его недаром "белой вороной".
- Деньги?! - протянула ладонь старуха.
Петр вздрогнул. Очнулся.
- Марья Тимофеевна, прибавь ей!.. Спасибо! Спасибо!
Старуха схватила деньги - и след ее простыл.
- Что же это такое?! Петенька! Петруша! - заволновалась Марья Тимофеевна.
- Скорее собирай меня... Я должен бежать! Скорей! Скорей!
