Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня)
Как во сне, слышит Никита Васильевич голос дочери: "отпусти, отпусти!" и плач жены.
Вдруг он вскочил и, хлопнув изо всей силы рукой по столу, закричал диким, чужим голосом:
- Нет совести у вас! Молчите!.. Не шумите!.. Прочь! Вы только о себе! Себялюбцы!
Мать и дочь в испуге скрылись на свою половину. Никогда Феоктисте Ивановне не приходилось слышать такого крика от мужа.
- Чего ревете?! - продолжал кричать Никита. - Может быть, попусту болтают... Гляди, ничего и нет!.. А вы ревете!
В это время на дворе появился верховой.
Никита затрясся, увидев его.
- Собирайся, Никита Васильевич, государь тебя требует, - проговорил, не слезая с коня, знакомый Годунову стрелецкий начальник кремлевской стражи Анисов.
- Ладно. Обожди, - глухо ответил Никита.
Опять вбежали в горницу мать и дочь, вцепились в Никиту Васильевича: "Не пустим! Не пустим!"
- Глупые, отстаньте! - стараясь сохранять спокойствие, проговорил Никита. Вырвался из их рук и быстро пошел во двор. Вскоре он поскакал на коне рядом с Анисовым в Кремль.
Обе женщины, плача, стали на колени перед иконами.
Герасиму в Разрядном приказе объявили: те рубежи, на которых он стоял, заняты шведами; наиболее угрожаемыми ныне границами стали поселки на севере, у Колы, Печенги, на Мурмане, - туда и надо перенести его сторожевую службу. Дали время съездить за женой и дочерью в Новгород, где он их оставил, и разрешили поселиться пока в Холмогорах, до особого наказа разряда.
Герасим с этими вестями зашел к Охиме. По обычаю, обнялись и поцеловались. Она очень обрадовалась тому, что и Герасим едет туда же, где теперь находятся ее Андрей с сыном.
- Увидитесь... Расскажи ему о моей жизни... о Москве... Отвезешь ему и сыну рубахи, я сшила им... Вот обрадуется Андрей-то!
Слушая ее речи, Герасим вздохнул:
- Тяжело, матушка, насиженное место покидать. Все пропало там у меня. Жена и дочь остались - и то слава богу! Поеду за ними в Новгород. Повезу с собой.
- Полно, батюшка Герасим Антонович, вези ты их в Москву, да у нас пускай пока и поживут. Дом у нас в полтора житья*. Хватит всем места. Дом новый, теплый, печка с трубой.
_______________
* С одной комнатой наверху.
- А и дочка у меня хороша! - рассмеялся Герасим. - К шестнадцати уж ей. Невеста! Звать Наталья. Девка - любо-дорого смотреть.
- А у нас и жених ей найдется! - рассмеялась Охима, покраснев до ушей. - Садись-ка! Пообедаем. Соскучилась я тут одна. Богу в Успеньев собор хожу молиться, только и всего. Молюсь об Андрее да о Митьке. Долго что-то они там сидят. Беспокоюсь я.
- Вишь, и меня с моими робятами, порубежниками, туда же усылают. Видать, - большое государево дело там. А враги, сама знаешь, - где у нас что-либо прибыльно, туда и лезут. Вот на Печенгу дацкие люди разбойным обычаем напали. Мало им тех земель на Балтийском море, что государь им отдал. Полезли, как волки, и на север, к Ледовому морю. Не зря нас посылают туда, чтоб то море оберегать. Насмотрелся я на наших соседей. Да и свейский король тоже: зоб полон, а глаза голодны. Много обид нам причинил он. Ну да ладно, - сколько ни дуйся клещ, а всё одно отвалится. Потерпим, а там будет видно...
Охима поставила на стол в кувшинах сусло, налила в чашки гороховую похлебку, нарезала хлеба, грибов соленых подала. Помолившись, оба сели за стол.
- Да, родная Охимушка, течет жизнь в постоянной тревоге. Не помню я, когда ночью бы меня не будили. Не помню, чтобы и коня наготове постоянно не держал я. Служба на рубеже, как порох близ огня. Беспокойно. Параша и то со мной ходила на бой. Все было! Время такое. Каждый жаждет покоя, отдыха, истомились по счастью, - ан по-нашему-то и не выходит!
Охима рассмеялась:
- Вот и Андрей мой... Начнешь ему что-нибудь говорить, а он: "Время теперь такое! Потерпи! Изменится..."
- А что ему и говорить, коли не это? Понятно, не хотела бы Русь столько врагов иметь? Однако на бога надейся, да и сам не плошай. Видел я много всего. Видел, как и города рассыпаются будто песок морской. Видел бури на море, - моя засека у самой воды стояла; видел бури и на суше, бури человеческие. Как будто, ни того, ни другого нам не надо, а всё то приключается. Вот и думай! Что к чему? А у меня такой теперь слух, что вот сплю и слышу, где-то таракан ползет, а может, это не таракан? Вскакиваю, смахиваю его, проклятого, в лохань, и опять ложусь. Сплю и еще пуще прислушиваюсь. Вот какова служба на рубежах!
Охима сочувственно покачала головой.
- У нас будто поспокойнее. Только татары...
- То-то и оно!.. - засмеялся Герасим. - Везде одинаково. Крым от Москвы далеко, а все-таки спать спокойно и вам не всегда можно. А я, матушка Охима, и не мог бы теперь спокойно жить. Скучно, пожалуй, стало бы. Коли я день пропущу и на коне засеку не объеду, - мне не по себе, будто чего-то не хватает. А уж если дам отпор какому-нибудь врагу, разбойнику, - то у нас с Парашей и Натальей настоящий праздник в тот день. У нас там просторно было: море, пески да морские орлы и чайки. Как-никак, а два десятка лет продержались мы там и мореходам нашим путь у моря охраняли. Я и не верю, что у нас отняли то море. И никто не верит. Оно опять нашим будет. Поверь мне - будет нашим.
Охима усмешливо покачала головой:
- Будет ли?
- Будет! - ударив кулаком по столу, упрямо повторил Герасим. - Была та земля русской и останется такой. Не мало за нее нашей крови пролито.
- А где взять такую силу, чтоб врагов прогнать? - спросила Охима.
- Был бы хлеб, а зубы сыщутся... - рассмеялся Герасим, подмигнув Охиме. - Не сомневайся.
- Ну, спасибо тебе, Охимушка! - низко поклонился Герасим, помолился и стал собираться в Разрядный приказ.
Среди болот, среди дремучих лесов пробирался Игнатий Хвостов к московскому рубежу.
Коня пришлось оставить в одной из литовских деревень. По дорогам скакать на коне стало опасным: чем ближе к границе, тем больше всякой стражи было расставлено королевскими воеводами на путях к Руси.
В литовских деревнях Игнатию оказывали гостеприимство; крестьяне прятали его у себя в хатах, давали ему пищу, провожали его по потаенным лесным тропам. А чтобы не растерзали Игнатия дикие звери, снабдили его пистолью и кинжалом.
Горя желанием скорее вступить на родную землю, Игнатий почти бегом пробирался по лесным тропам. Сердце билось невыразимою тревогой, горячая, мучительная мысль о том, что на родной стороне о нем говорят как об изменнике, терзала его.
Ведь и до Анны дойдет этот слух, тогда что! Да и все другие люди, знавшие его, что скажут теперь? Они проклинают уже его, Игнатия. Они думают, что и впрямь он изменил родине.
Да разве он по своей воле сидел на усадьбе пани Софии? Разве не искал он постоянно удобного случая, чтобы сбежать от нее? Ее доброта к нему, злосчастному пленнику, была прихотью развратной дворянки-помещицы. Разве покидала его хоть на единый час мысль об Анне? Но... пани София окружила его таким надзором, что каждый шаг его был ей известен, и если ему удалось в ту ночь бежать, то только потому, что слуги ее были все в доме, прислуживая на пиру, устроенном ею в честь родственников, да и кони оставались без надзора конюхов, которые спали хмельные.
Игнатий спешил в Москву и не только ради себя, ради своего оправдания. Он узнал от пани Софии, когда она была во хмелю, что король и Замойский тайно принимали у себя послов от крымского хана. Король, хотя и заключил мир с московским царем, но не оставляет мысли подготовить новую войну против русских. А с ханом у него был совет об одновременном нападении на Русь.
- Зачем тебе возвращаться в Москву? - говорила она. - Скоро опять ее сожгут татары. Близкий к Замойскому человек сказал мне о том... У меня тебе будет хорошо. Ты будешь у меня своим человеком. Король наш воинственный, он только и думает о новой войне. Да он уж надоел нам... Мы хотим мира...
Много всего наслушался Игнатий у пани Каменской и теперь спешил обо всем этом рассказать в Посольском приказе, а коли то угодно будет, и государю.
Путь его к рубежу становился с каждым шагом всё опаснее.
Везде попадались ему конные разъезды польских порубежников.
Однажды он едва не попался им в руки. Чтобы ускользнуть от рук польских стражников, он просидел целую неделю в болотистых лесных урочищах. Но он постоянно утешал себя тем, что нет ни радости вечной, ни печали бесконечной!
Никите Годунову велено было царем сдать свою должность стрелецкого начальника воеводе Соломину, бывшему в дальнем отъезде на поимке разбойников. Государь обошелся с Никитою холодно, когда он был на приеме во дворце, и он понял, что на него легла тяжелая государева опала.
Он сидел теперь целые дни дома в глубоком унынии. Одно горе за другим свалилось на его голову. Вот уж истинно: пришла беда - жди другой! С дочерью Анной теперь творится что-то неладное. Не пустил в монастырь. Задурила, плачет целые дни, не ест, не пьет, и сон ее не берет, и дрема не клонит. Кропили святой водой, к колдунье водили - как будто в рассудке помешалась девка. Мать извелась, глядя на нее.
