Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I
Таким образом, злодей внушил ужас фанатику. Робеспьер внушил сострадание Марату.
Схватки между якобинцами и жирондистами давали Дюмурье двойную точку опоры для его политики. С первого дня своей министерской должности он вел переговоры так, чтобы получить от Австрии решительный ответ. Он приглашал рейнских князей, императора, королей Прусского и Сардинского, Испанию признать или отвергнуть конституционного короля Франции. В то же время, когда официальные посланники требовали у этих дворов быстрого и категорического ответа, тайные агенты Дюмурье, пробираясь в кабинеты государей, старались отделить некоторые государства от коалиции.
Сильнее всего Дюмурье воздействовал на настроения герцога Брауншвейгского, которого император Австрийский и король Прусский предназначали для командования соединенными армиями. Этот принц был в их надеждах Агамемноном Германии.
Карл-Фридрих-Фердинанд Брауншвейг-Вольфенбюттельский, выросший среди сражений, литературы и удовольствий, проникся в лагерях Фридриха Великого духом войны, французской философией и макиавеллизмом. Он разделил с этим королем-философом и солдатом все кампании Семилетней войны. В мирное время он путешествовал по Франции и Италии. Принятый везде как преемник военного гения Фридриха, он женился на сестре короля английского Георга III. Столица герцога, где блистали его любовницы и благоденствовали философы, сочетала в себе придворное эпикурейство с суровостью военного лагеря.
«Наружность этого принца, — писал Дюмурье в своей тайной корреспонденции, — выдает хитрость и глубокомыслие. Речь его отличается изяществом и точностью: он образован, трудолюбив, проницателен; имея обширные связи, он ими обязан только своим достоинствам; при этом он экономен даже в своих страстях. Несмотря на кажущееся спокойствие, блестящее воображение герцога и честолюбивый пыл часто увлекают его; одна только осмотрительность и обдуманная заботливость о своей славе сдерживают его и приводят порой к колебаниям, которые, быть может, составляют его единственный недостаток. Это человек редкого закала, но он слишком умен, чтобы быть опасным для людей умных».
Этими характеристиками объясняется предложение, сделанное Кюстином герцогу Брауншвейгскому от имени монархической партии Собрания. Франкмасонство, своего рода подпольная религия, к которой принадлежали почти все принцы Германии, прикрывало своей таинственностью секретные отношения между французской философией и рейнскими государями. Единомышленники в религиозном отношении, они не могли быть вполне искренними врагами в политике.
Герцог Брауншвейгский в глубине души являлся больше гражданином, чем государем, больше французом, чем немцем. Предложение парижского трона польстило его самолюбию. Когда его мнения спросил король Прусский, он посоветовал этому монарху обратить свои силы в другую сторону и отвоевывать провинции в Польше, а не принципы во Франции.
План Дюмурье состоял в том, чтобы разделить Пруссию и Австрию. Объединение этих двух держав, по самой природе своей завистливых соперниц, казалось ему до того противоестественным, что он льстил себя надеждой помешать подобному союзу или совершенно его разорвать. Все расчеты оказались спутаны тем, что Россия вынудила Пруссию и Австрию выступить сообща против революции. В Вене молодой император Франц готовился больше к борьбе, чем к переговорам. Главный министр его, князь Кауниц, отвечал на ноты Дюмурье языком, заключавшим в себе открытый вызов Собранию.
Дюмурье предупредил справедливый гнев депутатов, сам разразившись взрывом патриотического негодования. Эти сцены в Париже нашли отголосок в кабинете императора в Вене. Франц, расстроенный и трепещущий от гнева, бранил своего министра за медлительность. Каждый день он присутствовал у постели Кауница на переговорах этого старца с прусским и русским посланниками, которым их суверены вменили в обязанность подстрекательство к войне. Король Прусский требовал одному себе право направлять кампанию. Он предлагал внезапно занять французскую территорию и этим сберечь солдат и поддержать контрреволюцию во Франции.
Для обсуждения совместных военных операций Австрии и Пруссии в Лейпциге назначили свидание между герцогом Брауншвейгским и генералом императорских войск принцем Гогенлоэ. Но для вида продолжались конференции в Вене между французским посланником Ноайлем и вице-канцлером двора графом Филиппом Кобенцелем. Эти конференции, на которых боролись и искали примирения два непримиримых принципа — свобода народов и абсолютная власть монархов, — привели только к взаимным упрекам.
Двадцатого апреля Людовик XVI, окруженный министрами, неожиданно появился на заседании Собрания. В зале воцарилось молчание. Предчувствовали, что будет произнесено решительное слово. Так и случилось. После того как Дюмурье прочитал полный отчет о переговорах с австрийским двором, король прибавил тихим, но твердым голосом: «Вы слышали доклад, сделанный совету. Заключения его поддержали единодушно. Я принял решение. Исчерпав все средства к поддержанию мира, я, оставаясь в пределах конституции, теперь официально предлагаю вам войну против короля Венгрии и Богемии».
Объявление войны против своих союзников и братьев стоила многих мучений его сердцу. Такая жертва своими чувствами, совершенная ради конституции, казалась королю поступком, заслуживающим признательности Национального собрания; он льстил себя надеждой на возвращение справедливого отношения и даже любви своего народа. Собрание на этот раз разошлось без обсуждений, проникнутое в большей степени энтузиазмом, чем сомнениями.
Один из главных фельянов, Пасторе, на вечернем заседании поддержал партию войны. «Нас упрекают, — сказал он, — в желании оправдать пролитие человеческой крови. Но разве вызов нам бросают только теперь? Австрийский двор четыреста лет нарушал заключенные с Францией трактаты. Вот наши побуждения! Не будем более колебаться! Победа послужит делу свободы!»
Беке, конституционный роялист, осмелился выступить против объявления войны. «В свободной стране, — сказал он, — войну ведут только для защиты конституции. Наша конституция родилась только вчера; ей нужно укрепиться.
Вам льстят надеждой, что бороться нужно будет только против Австрии; вам обещают нейтралитет остального Севера; не рассчитывайте на это. Англия не может остаться нейтральной. Если необходимость войны вынудит вас начать революцию в Бельгии или завоевать Голландию, то Англия объединится с Пруссией. Без сомнения, Англия любит свободу, которая укореняется у нас, но жизнь Англии, залог ее благоденствия — в торговле: она не может оставить вас в Нидерландах. Подождите, чтобы на вас напали, и тогда народы будут за вас. Справедливость дела стоит армий. Но если вас выставят в глазах европейских наций народом беспокойным и склонным к завоеваниям, который не может жить без войн и смут, то нации отшатнутся от вас с ужасом. Притом, разве война не составляет надежды для врагов революции? Зачем радовать их? Эмигранты, ныне презираемые, сделаются опасными, когда будут опираться на армии наших врагов!»
Эта умная и дальновидная речь часто прерывалась насмешками членов Собрания. Базир, друг Робеспьера, потребовал несколько дней на размышления, прежде чем подать голос за пролитие крови. «Если вы решаетесь на войну, — сказал он, — то, по крайней мере, ведите ее так, чтобы она не была обременена изменой!» Рукоплескания показали, что республиканский намек Базира понят правильно и прежде всего следует удалить короля и подозрительных генералов.
«Нет, нет, — отвечал Майль, — не будем терять ни часа, когда можно принести свободу целому миру!» — «Погасите факелы ваших споров в огне пушек и ружей», — прибавил Дюбайе. «Объявите войну королям и мир нациям», — воскликнул Мерлен из Дуэ. Кондорсе, заранее извещенный жирондистами о совете, прочитал с трибуны проект манифеста к нациям. Вот его смысл: «Каждая нация имеет право принимать законы и менять их по своему усмотрению. Против независимости Франции образовалась лига; никогда еще гордыня королей не оскорбляла с большей дерзостью национальное величие. Доводы, приводимые деспотами против Франции, составляют оскорбление для ее свободы. Чтобы наказать рабов деспотизма, нужно время, но каждый человек становится солдатом, когда сражается против тирании».
И вот на трибуну устремляется главный оратор Жиронды: «Ваш долг перед нацией, — говорит Верньо, — использовать все средства, чтобы обеспечить успех великого и страшного решения, которым ознаменовался этот достопамятный день. Вспомните клятву, которую вы дали 14 января, — клятву скорее похоронить себя под развалинами этого храма, чем согласиться на какое бы то ни было изменение в конституции. Дайте же еще один величественный пример истинно национального праздника! Воодушевитесь вновь той энергией, перед которой падают Бастилии! Пусть во всех концах государства раздадутся слова: „Быть свободным или умереть! Конституция или смерть!“ Пусть эти крики доберутся до самых тронов, которые составили против вас коалицию; пусть они покажут, что напрасна надежда на наши внутренние распри, что наши враги могут надругаться над нашими трупами, но ни один француз, пока он жив, не окажется в их цепях».
