Нина Соротокина - Трое из навигацкой школы (Гардемарины, вперед - 1)
- Никита, мальчик мой! - Она протянула руки. Одеяло соскользнуло на пол, Никита бросился поднимать его, и сразу головой его овладели мягкие ладони, нежно погладили волосы, шею. - Ой, ой! - причитала она, с восторгом глядя на смущенного юношу. Ей показалось вдруг, что сын ее не лежит на кладбище, что он жив и успел за десять дней вырасти и возмужать, чтобы явиться к ней в новом обличье. - Какой ты красивый, - шептала она отвлеченно, - а мне сказали, что ты умер... Как глупо, боже мой...
- Наденька, ложись, - князь с испугом гладил жену по плечу, успокойся, друг мой... Да где же Наталья? Где люди?
Горничная вбежала в комнату, сняла с волос Надежды Даниловны черный чепец и прижала к вискам смоченное в уксусе полотенце. Надежда Даниловна вздохнула глубоко, заплакала, потом откинулась на гору подушек.
- Прости, Никитушка. Я в своем уме. Сердце болит. Я сейчас на кладбище поеду. Не согласишься ли ты сопровождать меня? Поклонишься брату.
- Не рано ли, Наденька, ты затеяла столь дальнюю поездку? обеспокоился князь.
- Мне уже лучше. - Она отерла лицо полотенцем, встала и, подойдя к Никите, пояснила: - До кладбища ехать долго. Мы похоронили Костю подле Александре-Невского монастыря. А ближе нельзя. Он рядом с твоей матушкой похоронен. Плиту и памятник еще не сделали, а ограда уже стоит - чугунная, красивая, на ней букеты и листья акантовые. Может, и ты с нами поедешь, друг мой? - обратилась она к мужу.
- Прости. Не могу. Занят.
- Твой отец через три дня уезжает в Париж, -пояснила Надежда Даниловна виновато. Никита вопросительно посмотрел на отца.
- У нас еще будет время поговорить, - сказал князь. - Поезжай на кладбище.
Карета тащилась медленно, как катафалк. Видимо, князь позаботился, чтобы поездка как можно меньше утомила княгиню. Никита чувствовал себя растерянным и смущенным. За два года, проведенных вне дома, он ни разу не вспомнил о мачехе. Он не хотел думать о ней только как о виновнице, пусть невольной, но виновнице его разлада с отцом. Но больше ему было не к чему привязать ее образ, он не знал ее ни плохой, ни хорошей, и она стала никем, пустым местом, даже рождение и смерть брата он видел только глазами отца. И вдруг вместо нереального, словно и не существующего человека он встретил прекрасную, измученную женщину, оказавшуюся неожиданно понятным и родным человеком.
Лицо княгини смутно белело через плотную черную вуаль, и нельзя было понять, смотрит она в окно, плачет или молится.
- Как изменился Петербург! Что это строят? - спросил Никита, стараясь отвлечь Надежду Даниловну от грустных мыслей.
- Где? На Фонтанной речке? - с готовностью отозвалась княгиня. Здесь Аничкова слобода, а строят, кажется, палаты царские или нет... Графа Разумовского здесь дом строят. Архитектор иностранный, очень дорогой.
Проехали по зеленому мосту речку Мью. От зеленой же, крашеной набережной к воде шли узкие ступени. На последней ступеньке стояла баба в алом сарафане и полоскала белье. Усатый драгун, стоявший на карауле, успел подмигнуть Никите и опять уставился на обширные телеса прачки.
Потянулась серая линия заборов, фонарей стало меньше, мостовая сменилась пыльной проселочной дорогой. На веревках, натянутых меж берез саженой аллеи, трепыхались на ветру нижние юбки и простыни. Откуда-то раздался многоголосый собачий лай.
- Где это собаки лают?
- Царская псарня рядом. Полпути проехали, - отозвалась Надежда Даниловна. - А за забором - Слоновый двор. Так его все называют. Это зверинец царский. Дурное место. В Москве, говорят, провели слона по улице и появилась в городе страшная болезнь. Не к добру это - ночью мимо сонных людей слонов водить.
- Выдумки все.
- Ну и бог с ними, голубчик мой. Чего только не придумают. Никита, посмотри, - сказала она вдруг с интересом, - что это за люди там маршируют?
По улице шел гвардейский отряд. Барабаны выбивали дробь, тяжело прихлопывали пыль сапоги. За отрядом бежали мальчики, обыватели испуганно шарахались в стороны. Офицер махнул рукой, и барабаны замолкли на середине фразы. Гвардейцы остановились, хмуро переговариваясь вполголоса. Вперед протолкнулся худой человек и, натужно выкрикивая слова, начал читать царский манифест, в котором сообщалось, что третьего сентября сего года подле коллежских апартаментов будет учинена публичная экзекуция. "... Лопухиных всех троих и Анну Бестужеву высечь кнутом и, урезав языки, сослать в Сибирь... "
Боже мой, завтра казнь. А бумаги? Бумаги, что передал Алексей. Поздно... Боже мой, поздно... Бедная Бестужева.
"Милосердие наше, принятое с наичувствительным удовольствием, будет принято не только осужденными, но и их фамилиями... "
- О чем они говорят? - Надежда Даниловна пыталась сосредоточиться, но хриплый голос чтеца был невнятен, и она разбирала только отдельные слова.
- Завтра казнь, - сказал Никита.
- А... - Она откинулась на подушки и крикнула кучеру: - Трогай!
"... Бывший обер-штер-кригс-комиссар Александр Зыбин, - кричал осипшим голосом чиновник вслед карете, - слыша многократно от Натальи Лопухиной о ее замыслах и зловредных поношениях и признавая их худыми, о том, однако, не доносил, поныне молчанием прошел, тем самым явным сообщником себя являл. Бить его плетьми, сослать в ссылку, имущество конфисковать".
- Ужас какой! - не выдержал Никита. - Простите. Надежда Даниловна. Я должен вас оставить. Дела... важные дела. Я хочу посоветоваться с отцом.
- Никита, мы на кладбище едем. Какие могут быть сейчас дела? - Она схватила его за руки, прижалась к плечу, и, словно догадавшись, что эти "дела" как-то связаны с царским манифестом, добавила: - Пусть их, голубчик. Они сами по себе, а мы сами по себе.
- Да. Я опоздал, - сдавленным голосом сказал Никита. - Отец уже ничем помочь не сможет. Это ужасно.
На кладбище было безлюдно и тихо. Иволга пела в кроне высокого вяза. Надежда Даниловна быстро прошла мимо царского склепа, мимо свежих могильных холмов и остановилась возле высокой чугунной решетки. Потом быстро откинула вуаль и боком, цепляясь пышной юбкой за железные листья, сползла на землю.
- Ой, ой, ой, - приговаривала она, давясь слезами. Никита встал на колени рядом с ней, закрыл глаза и прижался лбом к решетке, чтобы всласть поплакать об умершем брате и всех тех, чьи грехи он хотел принять на себя в далеком детстве.
-5
Эшафот был установлен на Васильевском острове против здания Двенадцати коллегий, где размещался Сенат. Помост, называемый всеми "театром", был сколочен из свежих сосновых досок, просторен, было где развернуться палачу, и огорожен перилами. Рядом на столб повесили сигнальный колокол, который должен был возвестить о начале казни.
День выдался ветреный и хмурый. По Неве бежали высокие волны с белыми барашками, солнце вдруг проглядывало из-за облаков, и площадь веселела, золотились черепичные крыши, заметней становилась ранняя желтизна деревьев, но через минуту, словно устыдившись, краски меркли, тушевались.
К десяти часам утра все пространство между зданием Двенадцати коллегий и гостиным двором было заполнено людьми до отказа, но прибывали все новые зрители всех сословий и возрастов - кто пешком, кто в карете, кто водой. Прибывшие в лодках запрудили канал и, не выходя на твердую землю - некуда, стояли в рябиках, яликах, катерах, запрокидывали головы, тянули шеи - туда, к еще пустому эшафоту. Балконы здания Сената заняла именитая публика, из открытых окоп гроздьями висели головы, даже на крутоскатной крыше примостились два трубочиста, обвязанные закинутой за трубу веревкой. Они выглядывали из-за фронтонов, как два любопытных аиста, и завершали собой картину праздного и жестокого любопытства к чужим страданиям.
Никита стоял на горбатом мостике, перекинутом через канал. Перила мостика облепили штатские франты, напоминающие повадками w разговором военных. В правое ухо Никиты дышал молодой человек, судя по внешнему виду, приказчик модного магазина. Он пытался сохранить непринужденный вид и даже поддерживал с Никитой видимость разговора, но против воли взгляд его опять утыкался в сосновый помост, он умолкал на полуслове и принимался нервно грызть и без того уже обкусанные ногти. Торговец фруктами, здоровенный детина с красными ручищами, поминутно толкал Никиту в бок: "Прощения просим, барин", и опять вертелся, тянулся за деньгами, передавал во все стороны яблоки и груши:
"Кому яблочко - золотое, наливное, сахарное? "
Вчера вечером, после приезда с кладбища, Никита не утерпел, достал наугад письмо из толстой пачки бумаг, переданных ему Алексеем, и самым внимательным образом прочел. О том, что читать эти письма нельзя, другом не было сказано ни слова, но это както само собой подразумевалось - не лезь в чужие тайны! Прочитал письмо и ничего не понял. Какое отношение к лопухинскому заговору могут иметь дела десятилетней давности? И как могли они облегчить участь Алешкиной благодетельницы - Анны Гавриловны? И от того, что он ничего не понял, на душе стало еще тяжелее. Темное это дело политика.
