Юлий Анненков - Флаг миноносца
Коржиков немедленно провел собрания во всех подразделениях. Уполномоченный "Смерш" исписал целую тетрадку. Он расспрашивал не только Сомина, но и каждого бойца с первого автоматического орудия. Сомину надоело отвечать на вопросы. Каждый хотел узнать подробности. Все ругали паршивца-Лавриненко и одобряли решительность Сомина. Не было только человека, которому сам Сомин хотел бы рассказать, как он своими руками убил изменника. Земсков уже трое суток находился в разведке. Ему было приказано пройти вдоль передовых позиций противника в районе поселка Шаумян, куда должны были выступить в ближайшие дни второй и третий дивизионы.
В последние дни на передовой Сомин уже начал забывать о своем выстреле. Там некогда было предаваться размышлениям. Но, оказавшись в полку, он снова почувствовал ту самую тяжесть, которая угнетала его после убийства Лавриненко. Доводы логики здесь были бессильны.
В свободное время Сомин уходил в лес. Каштановая роща из темно-зеленой стала золотисто-коричневой. Горы тонули в облаках. Листья покрывали землю. Они падали целыми охапками. Только дубы были еще зелеными. Яркие и печальные краски осени обтекали их стороной.
Во время одной из своих прогулок Сомин забрел на поляну, где стоял новенький санитарный автобус, точно такой же, как тот, что остался в Майкопе. Рядом была раскинута большая палатка с красным крестом. У входа сидела на пеньке Людмила. Вокруг нее, вперемешку с опавшими листьями, белели клочки бумаги. Девушка что-то писала. Увидев Сомина, она скомкала листок и сунула его в карман. Оба обрадовались друг другу. Людмила нашла, что Володя возмужал и даже вырос. Она только вчера прибыла в полк. Яновского отправили на самолете в Москву, и в Сочи ей больше нечего было делать.
- Надоело там до смерти, - рассказывала она, - соскучилась по своим. Только Владимира Яковлевича жалко. А как вы тут?
"Сейчас начнет расспрашивать про Лавриненко, - подумал Сомин, наверно уже знает".
Но Людмилу интересовало другое:
- Земскова ты видел давно?
- Не очень. Недели две назад.
- А я - очень давно - два месяца назад. Он скоро вернется? Как ты думаешь?
Сомин не мог сказать ничего определенного. Он просидел у Людмилы часа полтора. Разговор все время возвращался к Земскову.
- Он говорил тебе что-нибудь обо мне? - в десятый раз спросила девушка.
Сомин пожал плечами.
- Для чего ты остригла косу? Хорошие волосы. Жалко.
- Жалко, жалко! - передразнила она. - У осы жалко знаешь где? Ты бы посмотрел, какие были волосы, когда прилетела в Сочи. Войлок! Ни расчесать, ни помыть. Я ж прямо из Майкопа пришла. С Андреем. А он не говорил с тобой обо мне?
- Сколько раз можно спрашивать одно и то же? У Андрея хватает мороки и без тебя.
- Это верно. Тем более, ему наплели здесь, наверно, черт-те чего...
- О тебе?
- Ты понимаешь, Володька, - она легла рядом с ним на сухие листья, там был один пограничник, капитан, очень хороший парень. Мне он, конечно, как зайцу свисток, но только выйду из госпиталя - капитан тут как тут. А Владимир Яковлевич все время меня отсылает: "Чего ты сидишь в палате, говорит, - как привязанная?" Но ты мне верь, Володька, ничего с тем пограничником у меня не было. Раз идем мы по берегу, зашли довольно далеко...
- Постой, постой, - засмеялся Сомин, - раз он тебе ни к чему, зачем ты с ним таскалась?
- А ты кто такой? Особый отдел или мой муж? - в ее глазах загорелись знакомые Сомину бешеные огоньки. - Я тебе как человеку говорю!
Сомин махнул рукой:
- Бедный будет парень твой муж. Ну тебя, Людмила, с твоими рассказами. Мне и без тебя тошно!
Бешеные огоньки погасли. Людмила дотронулась пальцем до руки Сомина:
- Я знаю, почему тебе тошно. Плюнь, Володя. Я вот думаю: Андрей и Валерка пошли в Майкоп, чтобы вытащить нас оттуда, чтобы нас не забрали немцы, а твой "преподобный" - сам к ним полез.
- Это я без тебя знаю, - прервал ее Сомин, - и нисколько не жалею, что пристрелил его. Другое меня мучает. Почему я раньше не разгадал его? Ведь по всему паршивый был парень. А разгадай я его раньше, можно было человека воспитать, а не расстрелять.
Людмила внимательно слушала, лежа на листьях и подперев подбородок ладонями. Сомин начал сворачивать самокрутку. Газета рвалась, и махорка сыпалась на стриженые волосы Людмилы.
- Володя, ты помнишь, как я ему фонарь подставила?
- Ну, помню.
- Знаешь, за что?
- Не трудно догадаться.
- Нет, ты не знаешь. То, что он ко мне полез - это мура. Живой человек и сколько времени без бабы. Это я могу понять. Лично мне он не подходит. Я ему так и сказала: "Что есть - не про твою честь", а он мне отвечает: "Твоих командиров, когда немцы победят, всех перестреляют, а солдата никто не тронет. Жинка у меня хворая. Я уже порешился к ней не ворочаться. Специальность моя железнодорожная - всегда пригодится. Будешь у меня жить, как пышка в масле", - и снова лезет под одеяло своими погаными лапами. Тут я его стукнула в глаз со всего размаху и еще крикнула ему вслед: "Не немецкую, а русскую пулю получишь!" Так оно и вышло. Теперь скажи: мог ты его разгадать и перевоспитать?
Простой рассказ Людмилы осветил Сомину все, как вспышка ракеты. Этого человека вряд ли можно было перевоспитать. Сомин ушел от Людмилы с легким сердцем. Он думал о том, как война выявляет самую сердцевину людей. Не было бы войны, жил бы Лавриненко и поживал, издевался бы над своей хворой женой и драл три шкуры с безбилетных пассажиров. И не знал бы никто, что у этого человека нет ничего святого - ни родины, ни семьи, ни собственного достоинства. Правду сказал Земсков: "Верность у человека - одна".
Людмила после ухода Сомина тоже думала о Земскове. Впрочем, она теперь думала о нем всегда и верила, что и он в это самое время думает о ней.
6. МОРЯКИ И ШАХТЕРЫ
Части шахтерской дивизии генерала Поливанова оставили перевал Гойтх и железнодорожный разъезд того же названия. Холодный дождь шел уже больше суток. Подвернув под ремни тяжелые шинели, бойцы врубались кирками в каменистую подошву горы. Новую линию обороны нужно было построить в течение нескольких часов. С перевала уже вела огонь немецкая артиллерия. Альпийские стрелки продвинулись к самой дороге.
Не менее промокший, чем его бойцы, генерал Поливанов ехал верхом на взъерошенной лошадке вдоль линии траншей. "Здорово работают ребята, порадовался генерал, - привычная шахтерская хватка".
Под ударами ломов и кирок каменистый грунт дробился мелкими осколками. Острый камешек попал в шею генеральской лошади. Она шарахнулась в сторону. Генерал зажал лошадь в шенкеля, подобрал мокрый повод:
- Не бойсь, Кролик, это не осколок. А ну, давай посмотрим, как там за высоткой! - Он пустил лошадь рысью в гору, но скоро должен был сойти с седла. По склону били из минометов. Передав повод ординарцу, генерал пошел пешком. Он был сухой, жилистый, небольшого роста, цепкий и жесткий, под стать горным колючкам, что росли по склонам прямо из камней. Иной молодой парень быстро выдохся бы, идя по такой дороге в гору под проливным дождем, но генерал не привык давать себе потачки. Шестьдесят лет - это еще неплохой возраст для мужчины. Впрочем, генералу Поливанову никто не давал шестидесяти. Еще сравнительно молодым человеком Поливанов вошел, как говорится, "в сухое тело", против которого не властны годы. Кожа, пропитанная тончайшей угольной пылью, обтянула маленькое костистое лицо, глаза глубоко ушли под редкие брови, частые морщины пересекли щеки и лоб. Таким он был лет двадцать назад, таким остался и теперь. А если встречались старые товарищи по Луганскому отряду Ворошилова, то говорили: "Не берет тебя время, старый черт! Каков был в восемнадцатом году, такой и есть!"
Ошибались старые друзья. Сильно изменился с тех пор товарищ Поливанов. И не в том дело, что выцвели голубые когда-то глаза, что ссутулились плечи, затвердели темные пальцы, пожелтевшие от табака. Годы принесли Поливанову спокойную зоркость и ту завидную уверенность в себе, когда человек уже знает по опыту, какие неисчерпаемые силы скрыты в нем самом и в тех, кому он верит. Генерал Поливанов верил в свою дивизию. Именно поэтому он приказал отступить с перевала. Ведь можно было продержаться еще сутки, положив на горных тропах добрую половину шахтеров. Генерал решил вывести полки из-под удара, не боясь, что они покатятся дальше до самого моря.
Теперь дивизия уцепилась за высоты Семашко и Два брата. Отсюда генерал уходить не собирался. Его беспокоило только отсутствие артиллерийской поддержки. Командующий артиллерией фронта обещал Поливанову артиллерийскую часть, которая находилась еще на формировании, но вот-вот должна была вступить в строй.
- Они, пожалуй, до конца войны проформируются! - ворчал Поливанов, взбираясь по крутому скату. С сухим треском разорвалась мина. Генерал даже не мигнул безбровыми глазами. "Вон с той высотки бросают, - определил он. - Дать бы им сюда огоньку, да чем?"
