ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.
Правда, трудно было не признать в толпе неспешно рассаживающихся представителей изрытое оспой страшное лицо «министра революции» Дантона и не менее страшный пронзительный взгляд черных глаз Марата, которого все узнавали по характерной головной повязке. И, конечно же, как было не признать как всегда веселого и как всегда слегка заикающегося Демулена, расположившегося совсем рядом, чуть ли не через несколько мест от самого Сен-Жюста, который дружески, но, как показалось Антуану, с некоторой долей растерянности (Камилл никак не рассчитывал увидеть его здесь), приветствовал старого друга (Сен-Жюст ограничился сухим кивком), а потом немедленно вступил в непринужденный разговор с Робеспьером (на правах старейшего друга).
Весь этот день, провозглашенный на этом же заседании первым днем I года Республики IV года Свободы, Национальный конвент находился в состоянии опьяняющей эйфории от грома «великой победы» при Вальми (о которой только что стало известно), преисполненный чувством ликующего торжества над окончательно низвергнутой монархией и даже чувством какого-то невиданного братства, – все распри партий и мнений, казалось, были забыты, все депутаты слились в едином порыве к новому лучшему миру, уже грезившемуся им всем в скором будущем.
С высоты своего места Сен-Жюст внимательно следил за разворачивающимся спектаклем. От имени завершившего свою работу Законодательного собрания Национальный конвент приветствовал высокопарной и патетической речью малоизвестный Франсуа де Невшато. Взявший за ним слово бывший прокурор Коммуны Пьер Мануэль в еще более выспреннем выступлении назвал председателя Конвента (им был его бывший коллега прежний парижский мэр Петион) «президентом Франции», предложил при его появлении обнажать голову, а на жительство поместить в один из королевских дворцов и окружить почестями. Предложение было странным хотя бы потому, что председатель Конвента переизбирался каждые две недели, а сама Франция в отличие от САСШ вовсе не собиралась становиться президентской республикой. Бывший монах-капуцин Шабо, а вслед за ним один из самых молодых представителей народа Ламбер Тальен (ему, как и Сен-Жюсту, было 25 лет, и Антуан пристально рассматривал уже прославившегося своей деятельностью в повстанческой Коммуне депутата) тут же выразили решительный протест.
Вслед за патетическим Тальеном, пафосно воскликнувшим: «С удивлением слышу я здесь споры о каком-то церемониале!» – по поводу неприятия любой экстраординарной власти (в том числе и в выделении особых полномочий председателю Конвента) высказалась и еще одна весьма колоритная фигура – безногий депутат Кутон.
– В обществе распространяется слух, – заявил этот единственный калека Собрания, – что в Конвенте формируется партия, выступающая за триумвират, протекторат или диктатуру. Поклянемся же все в верности суверенитету народа – суверенитету во всей его полноте. Заклеймим же позором одинаково и монархию, и диктатуру, и триумвират! – закончил сурово этот будущий триумвир.
Кутону шумно аплодировали. Не менее дружно аплодировали и Дантону, высказавшемуся вообще против каких-либо нарушений прав человека: «Решительно откажемся здесь от всяких крайностей, провозгласим, что всякого рода собственность – земельная, личная, промышленная – должна на вечные времена остаться неприкосновенной!»
«Законотворчество» «министра революции» было продолжено неким Колло д’Эрбуа, крикливым и несколько кривляющимся депутатом, тоже бывшим членом повстанческой Коммуны 10 августа. По его предложению Конвент в полном единодушии принял декрет об упразднении во Франции королевской власти. При этом из всех произнесенных по данному вопросу патриотических реплик больше всего Сен-Жюсту запомнилось патетическое выступление конституционного гражданина епископа Грегура: «Короли в мире нормальном то же, что уроды в мире физическом. Дворы – это мастерские преступления, очаги разврата, логовища тиранов. История королей – мартиролог наций».
Слово «республика» еще не было произнесено – был принят декрет всего лишь об «упразднении монархии», но уже в зале стали появляться первые депутации с поздравлениями в честь «провозглашения республики».
До самого конца заседания Сен-Жюст ожидал выступления Робеспьера. Но Робеспьер сидел неподвижно, презрительно сжав свои бледные тонкие губы. Он молчал. Пока молчал и Сен-Жюст.
Следующий день обещал быть таким же мирным. Но уже во время обсуждения декрета о переизбрании по всей Франции административных, муниципальных и судебных органов, за исключением тех, которые были выбраны после падения монархии, среди народных представителей наметились разногласия. Проголосовав за декрет, жирондисты одновременно выразили опасение, что закон может привести к «дезорганизации власти». Второй в конце концов тоже принятый декрет – о назначении на судейские должности во Франции всех граждан, а не только тех, кто значится в списке юристов, – вначале вызвал еще большие споры. И здесь в отстаивании антисудейской позиции опять отличился бывший член парижской коллегии адвокатов Дантона, чьим словам с удивлением внимал недавний лиценциат прав Сен-Жюст: «Все законники принадлежат к мятежной аристократии. Если народу придется выбирать из числа этих людей, ему некого будет почтить своим доверием. Мне думается, что, проводя на выборах принцип исключения, следовало бы исключить именно законников, присвоивших себе эту гибельную для народа привилегию».
Тучи гибельных раздоров постепенно сгущались над Конвентом. 23 сентября министр внутренних дел Ролан в своем длинном докладе о положении в стране прямо обвинил «парижских анархистов» в беспорядках и предложил Собранию назначить себе специальную военную охрану, набранную во всех департаментах.
Беспорядков в Париже пока не наблюдалось. Скорее наоборот – налицо было полное единодушие народа столицы со своим высшим представительным органом. Многие депутаты выслушали речь министра с недоумением.
Все стало ясно на следующий день, когда жирондист Керсен вслед за Роланом потребовал чрезвычайных мер против тех, «кто совершает убийства, и тех, кто их вызывает». – «Пора воздвигнуть эшафот!» – заявил он. Разразилась буря, в ходе которой, несмотря на энергичные протесты Тальена, Колло д’Эрбуа, Базира, Билло-Варрена и некоторых других монтаньяров (так теперь стали называть «якобинскую партию» Конвента, расположившуюся на Горе – самых верхних скамьях Манежа; по своему «местоположению» Сен-Жюст, таким образом, также принадлежал к монтаньярам), жирондистами было навязано Собранию решение о назначении из своей среды шести комиссаров для подготовки обвинительного материала о «сентябрьских преступлениях» в Париже и о формировании «департаментской стражи» для охраны Конвента от «парижских анархистов».
25 сентября. В этот день Сен-Жюст впервые услышал в Конвенте речь Робеспьера. Надо сказать, довольно слабую речь: Неподкупный был занят собственной апологией, опровержением каких-то нелепых слухов о себе самом, в которые и так никто не верил (вроде того, что он накануне августовской революции совещался с Марией-Антуанеттой и недавно убиенной принцессой Ламбаль), и, наконец, открещиванием от Марата, на которого большинство провинциальных депутатов и так смотрели с нескрываемым ужасом. В этом Робеспьер в точности повторил предшествовавшего ему на трибуне Дантона, также отмежевавшегося от Марата и даже презрительно заявившего о нем: «Думаю, что жизнь в подполье, где ему приходилось скрываться, ожесточила ему душу». Дантон предложил не заниматься фракционными распрями, а просто разом проголосовать за смертную казнь для всякого, кто будет призывать к диктатуре, триумвирату, а также к раздроблению Франции (федерализму).
Последнее предложение весьма не понравилось жирондистам, которых уже тогда не без основания подозревали в симпатиях именно к федеративной Республике. Поэтому Дантона постарались не услышать. Зато его речь, вкупе с выступлением Робеспьера, показала, что во имя сохранения единства в Конвенте Гора готова пожертвовать своей самой одиозной фигурой – Маратом. И вот тут-то Марат удивил всех. С трудом пробившись к трибуне, расталкивая локтями тех, кто пытался загородить ему дорогу, он совершенно спокойно и даже насмешливо бросил в зал:
– У меня в этом Собрании много личных врагов.
И в ту же минуту крики «Долой с трибуны!» и «На гильотину!», раздававшиеся со всех концов Манежа, сменились почти что дружным «Все! Все враги!».
– Я призываю моих врагов устыдиться! – резко бросил Марат, вперив в зал свой пронзительный взгляд. – Не криком, не угрозами, не оскорблениями доказывают обвиняемому его виновность; не тем, что будет выражать негодование, докажут защитнику народа, что он преступник… Я благодарю своих преследователей за то, что они дали мне случай открыть вам всю мою душу…
