ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.

Революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единственным исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью – революцией.

На этот раз я не умер. Нож обрушился в один миг. Последние мгновения я помнил совершенно отчетливо: шатающийся под ногами деревянный помост, два высоких столба со стальным отливающим бледно-красным треугольником вверху между ними, отвратительная узкая доска, склизкая от крови. Бьющий в нос мерзкий запах скотобойни. Захлестывающие плечи и ноги кожаные ремни. Прикосновения грубы, но почти не чувствуются – тело словно одеревенело. Одеревенела и мысль – сознание бесчувственно фиксирует происходящее. Уши как бы заложило, и рев колышущейся внизу толпы доносится настолько издалека, что почти не слышен. Не видима и толпа – моя голова высоко поднята, глаза широко раскрыты, я не закрываю их, даже не моргаю, но смотрю прямо перед собой поверх толпы и помоста, поверх этих ящиков с трупами, поверх тела моего предшественника, которого со стуком запихивают в ящик и которого, как мне кажется, я при жизни должен был хорошо знать, и вижу в прямоугольнике гильотинных врат кусочек голубого неба, отсекаемого сверху нависающим окровавленным лезвием. Но от жизни только секунды: скрип поворачиваемой доски, резкое (резкое до тошноты!) падение вместе с качалкой вниз, и вот голова въезжает между столбов прямо под нож. Такой же мокрый и сколький от вязкой жидкости деревянный ошейник прижимается к шее. Мои глаза даже не моргают, и в зрачках отражаются другие остекленевшие взгляды отрубленных страшных, перепачканных кровью, слюной и рвотой, голов под люнетом в корзинке всего в паре футов от меня.

Почему-то подумалось про кровь, водопадом стекающую с ножа. Но не почувствовал этих падающих капель – нож упал быстрее. Я услышал дробь барабанов – тр-рр-ра-аа! – и вжи-и! – скрежет несущейся ко мне стали…

Но я не умер…

Вспышка ослепительного света… А затем бросившаяся в глаза тьма. Мгновения абсолютной тишины. Исчезли все звуки, все ощущения, на краткий миг я, казалось, повис в полной пустоте. А потом свет вспыхнул вновь, и я не почувствовал, но увидел своими все еще открытыми глазами, как моя голова плывет над колышущимся народным морем. Теперь я отчетливо слышал все звуки, но рева толпы уже не было – притихшая, она неподвижно застыла на площади, и тысячи глаз встретились с моими глазами…

И вдруг все снова завертелось, затем вновь пришедшая тьма погасила и эту картину, и я понял, что вот теперь наконец-то я умер. Но нет, свет вспыхнул снова, и перед моим взором возникли маленькие бегающие глазки на толстом добродушном лице наклонившегося ко мне маленького человечка с тонзурой…

И тут же услышал голоса:

– Спасся только аббат Сикар, тот самый из приюта глухонемых… – А женщины? – Ну, не говоря, как они обошлись с принцессой, они гнусно надругались над монахинями Сальпетриетра, не пощадив даже молоденьких девочек! – Людоеды! – Им даже не дали исповедаться перед смертью! – И что будет теперь с аббатом Сикаром?…

…Что будет? Я не сразу понял, что со мной… Кажется, избранный в Конвент, я 16 сентября сел в дорожный дилижанс, направлявшийся из Нуайона в Париж… Если так, я все еще в дороге. И что тогда означает этот сон? И этот аббат? Что он хочет? Или это я просил его во сне об…

– Исповеди не будет, – глядя в лицо священника, прошептал я так тихо, что он не должен был услышать. А затем, одним взглядом окинув внутренность дилижанса и всех, кто находился в нем, – буржуа-негоцианта, его семью – скромно одетую даму средних лет с молоденькой дочкой (как водится, не сводившей с меня глаз), фермера в дорожном костюме и моего соседа-священника (все, кроме последнего, вели меж собой оживленный разговор), я наконец-то прикрыл глаза и добавил еще тише для того, кто наверняка слышал меня сейчас, – для своего ночного гостя на кладбище Блеранкура. – Мне пока еще не в чем исповедоваться перед тобой, гражданин Руссо.

Мой несостоявшийся собеседник, по-видимому, и впрямь – аббат, недовольно отклонившись назад, произнес:

– Викарий Жан Бентон из аббатства святой Женевьевы… Я понял по вашим губам, что вы говорите об исповеди. Сударь, я лишен права на исповедь, как неприсягнувший священнослужитель, увы! А вот вы спали весьма странным образом… Наши разговоры о злодеяниях, творящихся в парижских тюрьмах, наверное, разбудили вас, раз вы упомянули о богохульных книгах Руссо, которые и подготовили нынешнее неистовство… Скажите, вы всегда засыпаете с открытыми глазами?

– Только если воспринимать всю революцию как сон… – с отвращением к самому себе я, наконец, разлепил губы.

Бентон ничего не ответил – молча смотрел на меня. Потом уже хотел что-то сказать, но сверху раздался голос кучера:

– Подъезжаем к Парижу. Скоро застава…

Внутренность дилижанса зашевелилась – все стали открывать походные сумки, роясь в бумагах. Скрестив руки на груди, я откинулся к стенке, стараясь справиться с внезапно охватившим меня волнением.

– А вы куда направляетесь, молодой человек? – на меня вопросительно и вполне дружелюбно смотрел негоциант и его семья.

Сначала я не хотел отвечать на этот дежурный вопрос. Вот еще! – зачем этим толстым буржуа, думающим только о надеждах собственного кармана, и враждебным революции священникам, так горячо осуждавшим пролитие крови изменников родины, перебитых в тюрьмах несколько дней назад, знать о моих намерениях, о намерениях депутата Конвента? За целый день пути мы со своими спутниками не перемолвились больше нескольких слов. Но я колебался лишь мгновение. Гордость и презрение взяли вверх, и я ответил, наводя ужас на всех присутствующих:

– К Робеспьеру [78].

Анархия, как нам теперь известно, есть мать порядка. В том смысле, что порядок обычно всегда наследует анархии, в чем еще раз убедился представитель народа департамента Эна, 18 сентября 1792 года приехавший в Париж. Настроение населения столицы показалось Сен-Жюсту смутным. Ужасы от сентябрьского царства анархии

с его полуторатысячными убийствами заслонили для многих парижан падение самой монархии. Не радовали известия и с границы. Не только Северная армия лишилась своего штаба, бежавшего в полном составе со своим командующим Лафайетом: в результате колебаний растерявшегося после известий об августовской революции армейского командования все французские войска оказались ненадежными. Повсюду наблюдались разброд и шатание. Ненадежными стали не только армии – слухи о готовящихся массовых убийствах крупных собственников, об аграрной реформе, о парижских анархистах, захвативших в столице власть, заставили заколебаться большинство департаментов. Чтобы удержать страну от сползания в пучину гражданской войны, в анархию и спасти ослабленную Францию от полного разгрома, требовалось срочно утвердить новую форму правления, так как на данном этапе в стране ее вообще не было никакой – старая была свергнута, а новая еще не установлена. Собравшийся в эти дни в Париже Национальный конвент, впервые в истории страны выбранный всеобщим прямым голосованием [79], должен был в короткий срок железной рукой навести порядок.

При этом лидеры новой Ассамблеи – жирондисты, а с ними и почти все провинциальные депутаты, то есть большинство Собрания, буйному Парижу не доверяли, в особенности его мятежной Коммуне. «Сентябрь!» – это слово и все, что было с ним связано, все больше становилось каким-то пугалом. «Сентябрь!» – это слово произносили как пароль все умеренные. «Сентябрь!» – это слово слетало с языка многих депутатов, но вместо него в ушах отдавалось: «Анархия!»

Впрочем, собравшиеся в Париже представители народа могли не беспокоиться – за день до своего закрытия Законодательное собрание приняло-таки большинством голосов декрет о роспуске повстанческой Коммуны. Период «двоевластия» в столице закончился.

20 сентября проходила проверка полномочий, выборы председателя и секретарей, а 21 сентября Конвент собрался на свое первое заседание.

Расположившись на одном из верхних кресел амфитеатра неподалеку от Робеспьера, только что почтившего его своим доверием (по крайней мере, на это хотелось надеяться!), Сен-Жюст внимательно осматривается. Со своего места ему хорошо виден весь огромный зал Манежа и лица депутатов. Почти поголовно незнакомых, за исключением нескольких наиболее известных деятелей, которых ему случалось видеть раньше на трибунах Учредительного и Законодательного собраний, таких как героя Бастилии Тюрио; а также коллег самого Сен-Жюста – представителей департамента Эна, прибывших вместе с ним, вроде бывшего прокурора Ланской коммуны Этьена Бефруа; ну и пары случайных знакомцев, вроде депутата от Марны реймского адвоката Жана Девиля, у которого когда-то практиковался сам Сен-Жюст.