Борис Апрелев - На «Варяге». Жизнь после смерти
Я уже знал по слухам, что они встретили в Атлантическом океане жестокий шторм Страшен океан в такие минуты даже для современного корабля. «Варяг» и «Аскольд» шли в Ливерпуль. Шторм захватил их на высоте мыса Финистерре, который находится на северо–западной оконечности Пиренейского полуострова и не оставлял до самого пролива Святого Георгия, отделяющего Англию от Ирландии. На походе у «Варяга» стронулись фундаменты части котлов, были разбиты шлюпки и продавлен наружный борт. Когда красавец крейсер вошел на рейд Ливерпуля, он имел вид корабля, только что испытавшего бой. Так и поняли англичане. Они считали, что «Варяг» имел бой с германским корсаром, и поэтому восторженно приветствовали наш крейсер. Они не хотели верить, что повреждения были причинены штормом.
Исправив свои повреждения, наши крейсеры вышли из Ливерпуля на Мурман.
Они пересекли благополучно Северное море, обогнули Норд Кап на северной оконечности Норвегии и вошли в Кольский Залив на Мурманском берегу. На пути им пришлось пройти мимо Варанген Фиорда, который по–русски называется Варяжский Залив. Раньше на его берегу проходила граница между Норвегией и Российской Империей.
Всего от Владивостока до порта Романов в Кольском заливе «Варяг» сделал 15 864 морских мили Вспомним, что одна морская миля равняется 1,7362 вёрсты или 1,8522 километра.
24 октября 1916 года рано утром моя «Италия» пришла в порт Ла–Валлета на Мальте. Здесь я застал «Чесму». Оказывается, ее срочно отозвали по телеграфу из Средиземного моря и приказали идти, нигде не задерживаясь, на Мурман.
В этот день командир «Чесмы» капитан 1–го ранга В. Н. Черкасов пригласил меня к себе завтракать.
После завтрака я простился с офицерами «Чесмы» и среди них с лейтенантом князем Н. Д. Маврокордато [145]. Мы учились с
ним вместе в Морском корпусе. Он был двумя годами моложе меня по выпуску. «За Корпус» мы ходили в отпуск к моему родственнику капитану 1–го ранга СИ. Кази [146], брату знаменитого Директора Балтийского Судостроительного Завода капитан–лейтенанта в отставке МИ. Кази [147].
Простившись с «Чесмой», я окончательно оторвался от Отдельного отряда судов особого назначения.
Вечером «Италия» вышла из Ла–Валлеты и пошла в Пирей. Здесь 25 декабря 1916 года (7 января 1917 года) я узнал о гибели «Пересвета» около Порт–Саида.
Революция застала меня на острове Корфу. Там я постепенно узнавал обо всех ужасах, совершаемых в России. Узнал, что каким‑то человеком, одетым в матросскую форму, был убит капитан 1–го ранга Кетлинский, командир «Аскольда», узнал, что предательским выстрелом в спину был убит милый, жизнерадостный лейтенант князь Н. Д. Маврокордато. Наконец, дошли до меня вести, что умер от разрыва сердца наш адмирал Анатолий Иванович Бестужев–Рюмин. Далее донеслись слухи, что «Варят» и «Аскольд» пришли с Мурмана в Англию и там взяты англичанами «на хранение».
Так постепенно тяжко заболевшая наша Родина теряла, отдельные части своего тела, созданные с таким трудом и таким напряжением воли отдельных людей и групп. Самое тяжелое было ощущать эту бессмысленную и варварскую страсть к разрушению всего культурного, всего выдающегося над общим низким уровнем разнузданного дикаря.
Если мне вдали от России было мучительно стыдно и больно переживать все это, то что должны были испытывать в России культурные люди, чувствуя полное свое бессилие противостоять разбушевавшейся невежественной массе, раздавившей их своим огромным большинством.
Прошли последние годы войны, и я оказался в новом, только что родившемся государстве — Королевстве сербов, хорватов и словенцев, на должности морского агента в нашей миссии в Белграде. Одновременно я исполнял ту же должность при нашем посольстве в Риме.
Королевство после войны получило полосу берега Адриатического моря длиною около 600 километров, считая от Котора (Бока Которска) до Сушака, который находится по соседству с Фиуме. На этом побережье лежат старые славянские города: Котор, Дубровник, его пригород Груж с длинной синей бухтой Омбла, Макарска, Сплит, в котором славится дворец императора римского Диоклетиана, Шибенник и другие. Это побережье тесно связано исторически с Россией. В тяжелые годы Пугачевского бунта в Дубровнике жила загадочная претендентка на русский престол, известная в истории под именем княжны Таракановой. До сих пор сохранился в Дубровнике домик, в котором она жила и где она пировала со своим покровителем польским князем Радзивиллом. В бирюзовую бухту Омбла приходил тогда турецкий военный корабль под командой галион–капитана (капитан 1–го ранга) Гассан–Бея, влюбленного в княжну Тараканову. Этот турецкий морской офицер возил отсюда в Константинополь письма, которые княжна Тараканова писала «своему возлюбленному братцу» — Емельяну Пугачеву.
В Дубровнике княжна Тараканова познакомилась с русским адмиралом графом Орловым. Здесь он устраивал для нее роскошные празднества, здесь уговорил ее отправиться в Италию, там она была арестована и на русском военном корабле доставлена в Россию. Эти же берега во времена Александра Благословенного, в героическую эпоху войн с Наполеоном, видели русскую эскадру адмирала Д. Н. Сенявина. В Которской бухте была наша морская база, Дубровник был взят штурмом русскими войсками. Наконец раньше, еще при Петре Великом, отсюда вышли наши известные адмиралы графы Войнович и Змаевич, оба уроженцы Которской бухты. Теперь, когда начала возрождаться Югославия, так было естественно, если бы уцелевшие наши корабли появились бы в этих водах вместо того, чтобы гнить у стенок Бизерты или портов Англии.
И вот однажды я получил в Белграде шифрованную телеграмму из Лондона от нашего морского агента [148]. В ней он запрашивал, не согласится ли правительство Югославии принять на хранение до восстановления в России национальной власти два наших крейсера «Варяг» и «Аскольд». Я знал, как нуждается юная Югославия в военных кораблях, знал, что ей не по средствам приобрести сейчас новые корабли. Вот почему я был убежден, что наши крейсеры, отдаваемые даром с правом пользоваться ими и учить на них личный состав, будут приняты с восторгом Однако я ошибся. Помощник военного министра по морской части, милый и доброжелательный контр–адмирал Кох, с горечью ответил мне, что принять «Варяг» и «Аскольд» они не могут. Не могут по причинам чисто политическим, хотя материально и морально принятие наших крейсеров для них было бы чрезвычайно кстати. Политические же причины были те, что на противоположном берегу Адриатического моря, в Италии, с ревнивым чувством смотрят за всем, что творится на славянских берегах этого моря. Приход сюда «Варяга» и «Аскольда» там будет, наверное, принят с величайшим негодованием. «Тень России» все еще пугает кое–кого на Западе, развал России для многих слишком выгоден, и даже такая ничтожная наша помощь братской Югославии, как присылка сюда двух наших старых крейсеров, с единственной целью сохранить их, вызовет там негодование. Недаром бывший итальянский министр г. Нитти в своей книге с таким облегчением восклицает: «Какое счастье, что в России произошла революция».
Итак, «Варягу» не суждено было больше плавать. Он остался в Англии, там постепенно, лишенный ухода, он проржавел, был превращен в понтон и, наконец, сдан к порту в качестве лома железа [149].
Югославия, создавая свой маленький флот, купила бывший германский крейсер «Ниобе» постройки 1899 года. Крейсер этот маленький и тихоходный. Имея возможность в 1920 году получить «Варяг» и «Аскольд» даром, Югославия заплатила за «Ниобе» 18 000 000 динар, т. е. около 9 000 000 франков. Так, в угоду современному кумиру политики и демократии, все и всегда оказывается направленным против логики и здравого смысла.
На этом я мог бы окончить мою книгу. Итак я, вероятно, утомил моих читателей описаниями походов «Варяга». Но мне хотелось под конец перенести вас с собою опять на Дальний Восток, куда мне суждено было попасть и где мне пришлось после многих лет вновь увидеть клочок русской земли.
Осенью 1929 года скорый поезд Южно–Маньчжурской железной дороги подвез меня к станции Чаньчунь. Здесь пересадка на южную ветку Китайской Восточной железной дороги. Сколько лет пропью, что я не видел русских вагонов, и, Боже, какое печальное зрелище предстало передо мною. Когда‑то блестящая железная дорога теперь представляла такой контраст с японской Южно–Маньчжурской дорогой. Грязь, окурки, жалкий буфет, угрюмые физиономии железнодорожных служащих. Старые, потертые формы кондукторов, со снятыми погонами. «Завоевания революции» стояли передо мною во всем своем грустном виде. Странно было чувствовать, что все эти люди «советские» подданные, что в сущности я нахожусь почти в советской России. А эта дорога! Она ведь на языке товарищей «показная», заграничная. Какое же жалкое зрелище должны представлять железные дороги там, за рубежом, где царят злоба и ложь.
