Михаил Вострышев - Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860-1920-е годы
— Отец Макарова, — обратился к слободчанам ягуньинский староста Шумов, — вчера попался с мукой, уворованной из монастыря. Вы, саввинские, живете рядом с обителью, а не знаете, что ее грабят.
Составили резолюцию о смещении Макарова, и оба села двинулись к монастырю.
Макаров тем временем с членами президиума Звенигородского Совета и милиционерами составлял опись хозяйства духовного училища, которое должно было отойти к нему. Затем произвел обыск на квартире смотрителя училища Халанского. Тут-то и подошла толпа. Комиссар, привыкший, что ему повинуются беспрекословно, вышел к народу, привычно поигрывая револьвером. Но на этот раз мужики и бабы не сробели.
— Обезоружить его! — закричали в несколько голосов.
В мгновение молодцеватого вояку окружили и отняли у него опасную комиссарскую игрушку. Тут-то он и понял, что ему несдобровать, если не умерит гонор, и трусливо стал уверять земляков, что готов сдать должность. Выборные мужики повели Макарова в его гостиничный номер сдавать дела.
А народ все прибывал. Прибежали из Шихова, Посада, других окрестных сел. Набралось полторы тысячи озлобленных крестьян. Почувствовав свою силу и робость власти, они распалились.
— Дармоеды, сукины дети, понавешали в святом месте вывесок.
С гостиницы содрали вывеску районного Совета.
— Все они тут лопали наше добро.
Поймали секретаря Макарова Соколова, нашли у него ключи и, открыв помещение Совета, разгромили его.
— Не пускайте комиссаров к телефону!.. Смотри, вон один побежал к лесу.
Догнали. Стали бить.
— Давай выводи Макарова!
Из гостиницы вышел один из выборных крестьян, Василий Дешевый.
— Граждане, вы же пришли не убивать, а лишить полномочий Макарова. Он сейчас передает бумаги и печать.
— В зад себе печать засунь. Бей его — он за комиссаров!
Толпа оттолкнула Дешевого и хлынула в гостиницу. Кто-то ударил в набат, будоража мятежный крестьянский дух.
Макарова выволокли на монастырский двор — забили до смерти. Под руку попались комиссарский секретарь Соколов и милиционер Ротнов. Забили насмерть обоих. Уже звонили колокола всех окрестных сел. Бросились в Звенигород — громить советские учреждения. По дороге обрывали телефонные и телеграфные провода, растаскивали на колья изгороди, развели мост через Москву-реку.
Все советское городское начальство, прослышав про бунт, загодя попряталось у родственников и знакомых.
Разбушевавшиеся крестьяне первым делом разгромили воинское присутствие и Дом Красной Армии, набрав там до полутора сотен винтовок. С оружием и колами разбежались по всему городу. Палили в воздух непрестанно, но, слава богу, никого не подстрелили. Из казармы разбежавшихся милиционеров растащили по домам три подушки, три самовара, восемь полушубков, девятнадцать кроватей, шкаф для нотных книг и наставление по уходу за лошадьми. Отловили несколько «членов президиума» и под охраной отволокли их в уездную тюрьму. Били в набат со всех городских церквей. Потом, малость успокоившись, разбрелись по домам родственников и друзей, по чайным и трактирам, где похвалялись своей победой над комиссарами.
А в монастыре, возле ворот, столпившись вокруг вынесенной из церкви высокочтимой иконы, иеромонах Ефрем с братией служили молебен, призывая крестьян к смирению.
К вечеру прибыл к Звенигороду отряд красноармейцев из Павловой слободы. Но в город войти побоялись — оттуда слышалась беспорядочная стрельба. Решили лишь выставить на дорогах дозоры. Вскоре подошли еще два отряда с пулеметами из Аксиньевской волости. Тогда-то и отважились на штурм. Ворвались в город с пулеметным треском. Но увидели вокруг не ощерившегося штыками врага, а безлюдное провинциальное захолустье. Мятежники, напившись чаю и водки, потайными тропками разбрелись по своим селам или спокойно похрапывали в домах своих городских родственников. Никто из них не помышлял, что вырвавшаяся наружу их скоротечная лютая злоба завтра будет окрещена «звенигородским контрреволюционным мятежом», что предстоят многочисленные аресты, допросы, доносы и, наконец, громкий судебный процесс.
На скамью подсудимых попадали по оговору скандального соседа, даже по ошибке, ибо людей с одинаковыми фамилиями, которые назывались на допросах и в доносах, в селах было предостаточно. Судьи не удосужились обратить внимание даже на настойчивые заявления адвокатов о необходимости «обследовать некоторые действия покойного Макарова». Его нельзя было поминать недобрым словом, потому что газеты наперебой писали о нем, как о герое революции, павшем смертью храбрых на боевом посту.
Московский революционный трибунал постановил, что события 15 мая 1918 года в Саввино-Сторожевском монастыре «не были случайным бунтом на почве голода, а хорошо организованное выступление с целью низвержения рабоче-крестьянской власти в Звенигороде». Двух крестьян, игумена Макария, который в день восстания был в Москве, и священника Василия Державина, даже не выходившего 15 мая из своего дома в Саввиной слободе, трибунал приговорил «подвергнуть бессрочному тюремному заключению с тягчайшими принудительными работами, с лишением права на свидание с родными». Еще восьмерых крестьян — к тюремному заключению на десять лет. Еще пятерых и иеромонаха Феофана — на три года. Семерых, «принимавших слабое участие в восстании», оштрафовали на пятнадцать тысяч рублей «с круговой порукой».
И все же громкого процесса, как обещала пресса, не получилось. Да разве мыслимо отыскать задним числом среди нескольких тысяч крестьян тех, кто забил насмерть трех советских служащих? Оно бы и искать не пришлось, сразу бы выдумали виновных, будь среди мятежной толпы хоть плохонькие, но все же помещики, царские офицеры, капиталисты. А тут — одна голь перекатная. Вот и пришлось наказывать не за убийство, а за «возбуждение грубых инстинктов толпы», «участие в раздаче оружия», «агитацию пойти в монастырь», «противодействие распоряжениям Советской власти в деле перехода имущества монастырской гостиницы в распоряжение Ягуньинского Совета».
Но память о крестьянском бунте все же была увековечена. В путеводителях по Звенигороду в течение десятилетий печатали развесистую клюкву. «Мирное развитие революции нарушило выступление реакционного духовенства и кулачества. 15 мая 1918 года произошла попытка контрреволюционного мятежа в Саввино-Сторожевском монастыре. Однако массы не поддержали мятежников, и попытка восстания была ликвидирована к вечеру 15-го же мая».
Вся наша история советского периода была пропущена через чистилище революционного романтизма. Но не занесет ли нас теперь в иную крайность и не станут ли теперь ягуньинские мужики и бабы бескомпромиссными борцами за Веру, Царя и Отечество?
По документам ЦГАМО, фонд 2612, опись 1, дела 12–14
Игнорирование Советской власти
Во время планового обыска 10 мая 1918 года в городе Калязине у врача Андрея Павловича Никитского вместе с другим имуществом изъяли три письма сына Николая, проживавшего в Москве. Член Калязинской уездной следственной комиссии Соколов, вооружась красным карандашом, занялся поиском крамолы в родственной переписке. По опыту Соколов знал, что интеллигенты не могут удержаться, чтобы не ругнуть власть по любому ничтожному случаю. Это у них в крови еще с царских времен. Но если критику прогнившего самодержавия можно отнести к немногочисленным заслугам ученых мужей, то высказанное ими недовольство советскими порядками иначе, как преступным деянием, не назовешь.
Первое письмо было датировано 16 ноября 1917 года. Несомненная удача! Несколькими днями раньше большевики обстреляли из артиллерийских орудий Московский Кремль, торжественно воздвигли на Красной площади пантеон для погибших за дело революции товарищей, расстреляли остававшихся верными Временному правительству молоденьких юнкеров и студентов. Разве могут эти события понравиться интеллигенту? Конечно, нет! Николай Никитский наверняка не удержался и побранил в письме к отцу социал-демократов.
Красный карандаш заскользил по строчкам. К сожалению, в них не нашлось ни слова, ни намека на революционные события в Москве. Хотя замалчивание победоносного шествия Красного Октября — тоже преступление. Но вот, наконец, опытный глаз следователя выхватил из скучного письма две контрреволюционные фразы и удостоил их быть подчеркнутыми красным революционным цветом.
«Сейчас в Москве относительно спокойно, но поручиться за завтрашний день нельзя. Дело с продовольствием висит буквально на волоске».
«Завтра может начаться забастовка как протест против насилий большевиков».
Второе письмо — от 3/16 февраля 1918 года. Уже в проставленной дате чувствуется желание напакостить Советской власти — пошел третий день, как вся страна живет по новому календарю, а он и старорежимную циферку проставляет. Мол, для безопасности пишу новый стиль, а и старый не забываю, надеюсь, что все повернется вспять. Несомненно, двуличен докторский отпрыск! Жаль, письмо, хоть и длинное, но зацепиться не за что, чтобы обвинить этого писаку в агитации против Советской власти. Хоть в корзину бросай!.. Но что это?.. Зацепочка все же появилась, не сумел до конца свой буржуазный душок скрыть. Советует отцу припрятать, что поценнее. Это наше-то, награбленное у народа и к нему обязано вернуться?!
