М. Бойцов - Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России 1725-1825
С.-Петербург, 24 ноября (5 декабря) 1741 года.
(…) Если партия принцессы не порождение фантазии (а это я заботливо расследую, обратившись к ней с настойчивым расспросом), вы согласитесь, что весьма трудно будет, чтобы она могла приступить к действиям, соблюдая осторожность, пока она не в состоянии ожидать помощи [от Швеции]. Партия эта слишком многого хочет и выказала бы вполне свою несостоятельность, если бы потребовала для обнаружения своих действий, чтобы шведы были в Петербурге. Но надо, чтобы события совершались одновременно. (…)
Я не мог бы по справедливости требовать от здешних людей, не утратив их доверия, чтобы они приступили к открытым действиям, успех которых, по совести, никак не может быть обеспечен, в особенности если и шведы никоим образом не Окажутся в состоянии протянуть им руку помощи. В здешней стране менее, чем во всякой другой, можно склонить подданных к слишком рискованным замыслам. Власть здесь чрезвычайно произвольна, и естественно, что самый бесстрашный, если он не испугается за самого себя, будет поколеблен в своем решении и станет осмотрителен, когда подумает, что от неведомой развязки зависят приносимые им в жертву жизнь и имущество как его самого, так и целого его рода до четвертого колена, если оно существует.
Письмо метрдотеля маркиза де ла-Шетарди своей дочери{88}
С.-Петербург, в ночь с 24 на 25 ноября (с 5 на 6 декабря) 1741 года
Мы только что испытали сильнейший страх. Все рисковали быть перерезанными, как мои товарищи, так и наш посол. И вот каким образом. В два часа пополуночи, в то время как я переписывал донесение персидского посла, пришла толпа к нашему дворцу, и послышался несколько раз стук в мои окна, которые находятся очень низко и выходят на улицу у дворца. Столь сильный шум побудил меня быть настороже: у меня было два пистолета, заряженных на случай, если б кто пожелал войти. Но через четверть часа я увидел четыреста гренадер лейб-гвардии, во главе которых находилась прекраснейшая и милостивейшая из государынь. Она одна твердой поступью, а за ней и ее свита направилась ко дворцу. (…)
В настоящее время все министры и принцы, относившиеся враждебно к перевороту, уже арестованы. В числе их находились враги нашего посла и французов. Принцесса сама ввела их в свой дворец и повелела, чтобы с молодым государем обращались так, как подобает с принцами.
Тотчас же мещане, купцы и мелкий люд сошлись со всех сторон, окружили дворец и стали кричать: «Да здравствует Елизавета!» После того как эта доблестная принцесса отдала приказания, она отправила тотчас же своего шталмейстера, чтобы уведомить нашего посла о том, что она только что совершила. Она послала к нему своего первого хирурга, которому мешали подать какую-либо помощь нашему послу в течение двух месяцев, с тех пор как он болен. Он потерял сои и аппетит, и мы уже опасались за его жизнь, но врачам было запрещено лечить его или кого бы то ни было из его дома. Пора уже было для спасения его жизни и нашей, чтобы была подана ему помощь.
В два часа пополудни здешняя государыня проехала в своих санях, окруженная высшими сановниками двора и сопровождаемая сотнею гренадер. Толпы народа громко кричали: «Да здравствует Елизавета!» Проезжая перед нашим дворцом, она стала искать глазами окна, у которого находился наш посол. Заметив его, она, улыбаясь, приветствовала его весьма благосклонно. Она прибыла во дворец при грохоте пушек, между тем как войска, стоявшие шпалерами по улицам, кричали: «Да здравствует Елизавета!»
Она повелела признать себя императрицею всероссийскою. Все от мала до велика принесли присягу ей, восседавшей на престоле, который никогда не был столь блестящим, как теперь, с тех пор, как она вступила на него. Наш посол не из последних явился поздравить государыню. Она говорила с ним в течение получаса столь внимательно и милостиво, что всякий дивился тому. Если бы я не принял мудрой предосторожности поцеловать ей дважды руку два дня тому назад, то я опасаюсь, что не имел бы более этого счастья, до того часто вынуждена она протягивать ее для целования. Я боюсь, как бы у нее не скушали ее – до такой степени рука эта прекрасна и аппетитна.
Здоровье нашего посла восстановилось, и мы почувствовали прилив новых сил.
Из записок Я. П. Шаховского{89}
Таким образом, я в великом удовольствии и приятном размышлении о своих поведениях, что я уже господин сенатор, между стариками, в первейших чинах находящимися, обращаюсь, и, будучи такого многомогущего министра любимец[100], день ото дня лучшие приемности себе ожидать и притом ласкать себя могу надолго счастливым и от всяких злоключений быть безопасным, приехал в дом свой и, забыв в мысль себе приводить, чтоб на будущих гаданиях не утверждаться, а помнить, что от счастия к несчастию всегда только один шаг находится, лег спать. Но только лишь уснул, как необыкновенный стук в ставень моей спальни и громкий голос сенатского экзекутора Дурнова меня разбудил. Он громко кричал, чтоб я как наискорее ехал в цесаревнинский дворец, – ибо-де она изволила принять престол российского правления, и я-де с тем объявлением теперь бегу к прочим сенаторам. Я, вскоча с постели, подбежал к окну, чтоб его несколько о том для сведения моего спросить, но он уже удалился.
Вы, благосклонный читатель, можете вообразить, в каком смятении дух мой тогда находился. Нимало о таких предприятиях не только сведения, но ниже видов к примечанию не имея, я сперва, подумал, что не сошел ли господин экзекутор с ума, что так меня встревожил и вмиг удалился. Но вскоре потом увидел многих по улице мимо окон моих бегущих людей необыкновенными толпами в ту сторону, где дворец был, куда и я немедленно поехал, чтоб скорее узнать точность такого чрезвычайного происхождения. Не было мне надобности размышлять, в который дворец ехать, ибо хотя ночь была тогда темная и мороз великий, но улицы были наполнены людьми, идущими к цесаревнинскому дворцу, а гвардии полки с ружьем шеренгами стояли уже вокруг оного в ближних улицах и для облегчения от стужи во многих местах раскладывали огни. А другие, поднося друг другу, пили вино, чтоб от стужи согреться, причем шум разговоров и громкое восклицание многих голосов «Здравствуй, наша матушка императрица Елисавета Петровна» воздух наполняли. И тако я до оного дворца в моей карете сквозь тесноту проехать не могши, вышед из оной, пошел пешком, сквозь множество людей с учтивым молчанием продираясь, и, не столько ласковых, сколько грубых слов слыша, взошел на первую с крыльца лестницу и следовал за спешащими туда же в палаты людьми, но еще прежде входа близ уже дверей увидел в оной тесноте моего сотоварища – сенатора князя Алексея Дмитриевича Голицына. Мы, содвинувся поближе, спросили тихо друг друга, как это сделалось, но и он, так же как и я, ничего не знал. Мы протеснились сквозь первую и вторую палату и, вошед в третью, увидя многих господ знатных чинов, остановились, и лишь только успели предстоящим поклониться, как встретил нас ласковым приветствием тогда бывший при дворе ее величества, между прочими, камергером Петр Иванович Шувалов, который после был уже, как увидите из моей истории, знатный господин и великие дела в государстве производил. Он в знак великой всеобщей радости веселообразно поцеловал нас и рассказал нам о сем с помощью всемогущего начатом и благополучно оконченном деле и что главнейшие доныне бывшие министры, а именно генерал-фельдмаршал граф Миних, тайные действительные советники и кабинет-министры графы Остерман и Головкин уже все из домов своих взяты и под арестом сидят здесь же в доме.
Лишь только он, окончив свою речь, отошел, то увидели мы в смелом и весьма веселом виде бегущего из другой палаты бывшего прежде господина генерал-полицеймейстера, а после уже в отставке от службы находящегося генерал-[ан]шефа Василия Федоровича Салтыкова, о котором нам уже Шувалов сказал, что и он с своею супругою Марьею Алексеевною в оном деле много послужили. Он уже тогда ко мне не был так, как прежде, благосклонен, а с кем я вместе стоял, и он знал, что я с ним дружен был, зять его, князь Алексей Дмитриевич, весьма ему ненавистным, и так ухватил меня за руку и смеючись громко говорил: «Вот сенаторы стоят!» Я ему на то постоянным видом отвечал: «Сенаторы, сударь». Он, еще громче захохотав, закричал: «Что теперь скажете, сенаторы?» Вот уже сделалась вокруг нас толпа людей, и по большей части знатные господа смотреть приступили его на нас атаку. Я нимало не оторопев, зная ж его нрав и подобно польским наездам употребления,.важным видом смело глядя в его глаза, спросил: «Что это значит, что он теперь в такое время, где все берут участие радоваться, нас так атакует? Не находит ли он на нас какой метки или по высочайшему повелению так с нами поступает – так бы соизволил нам надлежащим образом объявить, а мы во всем по незазренной нашей совести небоязненно ответствовать готовы».
