Николай Шпанов - Поджигатели (Книга 2)
Лемке глянул поверх крыш на видневшуюся вдали башню магистрата с часами: могут ли еще приехать Зинн и Цихауэр?
Едва его взгляд вернулся к улице перед гостиницей, он понял: все кончено. По той же стороне, где прогуливался Роу, шла рыжеволосая Сюзанн. Но что это? Почему Роу с такой нарочитой внимательностью рассматривает витрину? Почему француженка с таким подчеркнуто безучастным видом отвернулась от журналиста? Неужели они знают друг друга? Что все это значит?
Новое сомнение вползло в сознание: не кроется ли тут подвох? Ведь если его втянут в какую-нибудь историю, гестаповцам останется только докопаться до того, что он вовсе не Курц. Можно себе представить, какой шум они поднимут тогда вокруг всего дела: "Коммунисты убили британских эмиссаров и немецкого генерала!" Чтобы избежать этого, он готов был отказаться от участия в деле... Но нет, его долг - сделать все для предотвращения провокации!
Лемке выбежал в коридор и сразу встретился взглядом с пятью парами устремленных на него внимательных глаз. Патер и все его спутники тотчас вскочили. Август проворно взбежал по лестнице.
В конце коридора послышался шум. Отворилась дверь в комнату Отто, и он вышел, предшествуемый Сюзанн.
- Угодно вам начать с генерала или вы сначала пройдете к англичанам? громко проговорил он.
Но прежде чем француженка успела ответить, Лемке был перед нею и повелительно проговорил:
- Ваш зонтик и несессер.
Он видел испуг на ее лице, слышал возглас удивления патера, заметил растерянную физиономию Отто. Едва сдерживая себя, чтобы не выхватить смертоносный снаряд, он осторожно, но настойчиво потянул изящную кожаную сумку из рук Сюзанн. Растерянность ее была так велика, что она остановилась и испуганно посмотрела на Отто. Но и тот не знал, что следует делать, так как не понимал, чему приписать странное поведение шофера. У Отто мелькнула трусливая мысль, что заговор Кроне открыт какой-то другой секретной службой, представителем которой является Курц. Что мудреного в том, что, скажем, Александер или кто-нибудь еще, о ком он, Отто, не имеет и представления, держит возле отца секретного агента в лице шофера?
Прежде чем Отто нашелся, что сказать или сделать, Лемке сбежал по лестнице, сопровождаемый четырьмя молчаливыми спутниками патера. На какое-то мгновение он задержался в вестибюле, не зная, куда девать снаряд, но, вспомнив, что патер собирался отвезти его в лес, решил именно так и сделать. Прямо против дверей гостиницы стоял таксомотор. Но когда вышел Лемке, шофер не сделал обычного в таких случаях движения, чтобы услужливо отворить дверцу, пока вслед за Лемке не выбежали те четверо. Только тогда шофер распахнул дверцу, и Лемке почувствовал, как его втолкнули в машину. Это было сделано с тою профессиональной ловкостью и силой, по которой можно было сразу угадать гестаповцев. В следующее мгновение двое из них сидели по сторонам Лемке и платок с хлороформом был прижат к его губам...
Роу недоуменно посмотрел вслед такси и пошел следом за вышедшим из подъезда гостиницы патером.
- Что за чертовщина? Мне показалось, что они увезли бомбу.
Патер раздраженно повел плечами:
- Все провалилось!
От неожиданности Роу даже остановился.
- Что вы сказали?
- В дело вмешались коммунисты.
- Коммунисты? Эти молодцы с такси были больше похожи на агентов гестапо!
- Ах, это какая-то невозможно путаная история. Я ничего не могу понять, - в отчаянии проговорил Август. - Давайте выпьем по кружке пива, а то у меня от досады перехватило горло.
- Вечная история, - недовольно пробормотал Роу. - Стоит вам взять дело в свои руки - и оно блистательно проваливается. Все-таки немецкая служба ни к чорту не годится!
Август дипломатично молчал. Он пытался решить для самого себя: которой же из двух секретных служб принадлежит большая часть его самого? Но тут же он вспомнил, что, кроме англичан и Кроне, он служит еще Александеру и ватиканской курии... Было бесполезным занятием разбираться в том, которой из четырех разведок он принадлежал, - каждая имела на него ту долю прав, какая определялась числом серебреников, за которые он продавал ей интересы трех других...
Двумя часами позже, когда Зинн и Цихауэр подошли к подъезду "Золотого льва", перед ним стоял хорошо знакомый им обоим генеральский "мерседес".
- Только не очень афишируй свое знакомство с Францем, - сказал Зинн ускорившему шаги Цихауэру.
- Просто попрошу огонька, - ответил Цихауэр, заранее улыбаясь при мысли о встрече с другом. Но улыбка застыла у него на губах: за рулем "мерседеса" сидел незнакомый человек.
Однако отступать было уже невозможно.
- Не найдется ли огонька, приятель? - И, когда папироса затлелась, тихонько: - Недавно на этой машине?
- А тебе что? - подозрительно спросил шофер.
- Да ничего... Просто видел на ней утром другого водителя.
Шофер подозрительно оглядел Цихауэра и перевел взгляд на Зинна.
- А вам, друзья, не нужен ли часом Бодо Курц? - И прежде чем Цихауэр нашелся, что ответить, шофер крикнул в растворенную дверцу гостиницы: - Тут двое спрашивают Курца!
Из подъезда поспешно выскочил субъект, с которым ни Зинну, ни Цихауэру не нужно было быть знакомым, чтобы сразу опознать в нем гестаповца.
- Вот эти двое, - пояснил шофер.
- Заходите, ребята, в отель, - с подозрительней любезностью предложил агент, но, видя, что они не намерены принять его приглашение, сказал. Ладно, подождите минутку, я сейчас позову Курца, - и поспешно скрылся в подъезде.
Зинн и Цихауэр переглянулись. Им не о чем было даже советоваться: Лемке тут не было. Оставалось только поскорее исчезнуть.
11
Цихауэр с увлечением работал над портретом Марты. Этот неожиданный заказ был для него не только подспорьем к заработку на заводе, но и отдыхом. Сангвина отлично передавала золотисто-коричневое освещение осеннего парка, на фоне которого девушка стояла, опершись о балюстраду веранды.
Сегодня, прежде чем взяться за работу, художник долго вглядывался в лицо Марты. Неужели он так непозволительно проглядел в ее чертах выражение озабоченности, граничащей с растерянностью? Не может быть! Этой горечи в них прежде не было. Совсем иными стали и глаза.
- Вы нездоровы? - спросил он.
Она взглянула на него с испугом.
- Что вам вздумалось?
- Глаз художника - глаз врача.
Марта опустила голову.
- Это скоро пройдет.
Она боялась взглянуть на художника: он угадает, что она лжет. Не могла же она признаться Цихауэру, что не знает покоя от непрестанных атак Пауля! Все, что до сих пор было содержанием ее жизни, он называет ошибкой, чуть ли не преступлением. Он хотел, чтобы она перестала любить тех, кого любит, верить тому, что было для нее святым, забыла родной язык! Пауль стремился разрушить светлый мир ее молодости и заставить ее построить что-то новое, смутное и мрачное. Скажи ей все это кто-нибудь другой, она сочла бы его сумасшедшим, но ведь это был Пауль!
В его устах истерические выкрики о мировом господстве расы господ, утверждаемом огнем и железам, звучали для нее мужественным кличем войны. Она сознательно закрывала глаза на то, что Пауль иногда откровенно проговаривался о желании захватить место ее отца, делала вид, будто не слышит или не понимает этого. Когда Пауль был рядом, говорил, держал ее руку, ей казалось невероятным, что она могла когда-нибудь сомневаться в его правоте.
Ярош?
При воспоминании о Яроше она терялась.
Был ли Пауль умнее Яроша? Нет. Красивей? Нет. Может быть, мужественней, сильней? Тоже нет.
И все же Пауль был Паулем, - тем, кем он был.
Шло время, влияние Пауля вытесняло все остальное из ее сознания. Марта и сама не могла бы уже сказать, действительно ли такой вздор утверждение, будто Пауль призван господствовать над чехами, даже над ее собственным отцом? Уж не совершила ли ее мать и в самом деле ошибки, выйдя замуж за чеха, что сделала ее, Марту, только наполовину немкой? Мысль о чешской крови, текущей в ее жилах, начинала преследовать ее, как кошмар. Чем дальше, тем менее странными и страшными становились для нее напоминания Пауля:
- Забудь о своей чешской крови!
Было даже приятно слушать, когда он иногда милостиво бросал:
- К счастью, ты все-таки дочь немки, - значит, больше немка, чем чешка!
Ей и в самом деле начинало представляться счастьем не то, что ее мать это мать, какою она знала ее и беспредельно любила с детства, а то, что пани Августа немка...
- Или вы перестанете думать о том, что у вас на душе, или мне придется начинать новый портрет, - донесся до нее откуда-то из бесконечной дали голос Цихауэра.
- Разве у вас не бывает дум, от которых вы не можете уйти? - спросила она.
- Но я не могу вложить в один портрет два внутренних мира!
Марта подошла к мольберту и вгляделась в свое изображение. С картона на нее глядело ее беззаботное прошлое, то, чего уже не было и никогда не будет. Портрет той Марты, какой она была теперь, нужно было писать сызнова.
