Наталия Ильина - Дороги и судьбы
Отобедав, решили ехать в какой-нибудь ночной клуб. Выяснилось, что никто из присутствующих не слышал Вертинского. Он пел в то время в эмигрантском кабаре "Аркадия" на рю Думер. Самое просторное помещение из всех, где он в Шанхае выступал.
Овальная площадка для танцев как бы обрамлена столиками, стоящими на возвышении, джаз - на эстраде, артисты выступают там же.
Приехав, заняли два столика, их нам сдвинули официанты, почтительные и даже торжественные, нюхом, издали угадавшие приближение американцев с их твердой, с их прекрасной валютой. "Ну, где же ваш певец джаза?" - спросил Питер Дайс. Ирина сказала, что Вертинский не певец джаза. "Но он "крунер"! - заявила Маргарет.- Моя подруга его слушала, и сказала: типичный русский "крунер"!" И хотя "крунерами" американцы называют тех, кто полуговорит, полупоет, чья сила не в голосе, а в интонации, ну, то же, что французские "шансонье", "дизёр",- а русского-то слова нет для этого! однако и Ирину, и меня это слово обидело. "Крунеров" полно, а Вертинский один-единственный, особенный, ни на кого не похожий... Нас перебил Томми: "А, перестаньте! (Друзьям с усмешкой.) Я только и слышу от этих двух, что у русских все особенное, все самое лучшее, и литература, и музыка, и я уж забыл, что еще..." Подвыпивший Питер фальшиво пропел: "Оччи чьорнии!" Добрая Маргарет с утешительной интонацией сообщила, что и в самом деле такую песню, как "Очи черные", завоевавшую мир, сочинили русские! Погас свет. На эстраде в луче прожектора возник Вертинский. "Прекрасно сложен и как элегантен!" - воскликнула Маргарет. Она явно продолжала свою утешительную работу... "Прощальный ужин"!" - объявил Вертинский своим капризным тоном. Звуки рояля... {224}
"Сегодня томная луна, как пленная царевна..." "Крунер"! Ваши "крунеры" только и умеют, что подвывать и завывать... Это придумать надо: назвать Вертинского "крунером"! "Сегодня музыка больна, едва звучит напевно, она капризна и нежна, и холодна, и гневна..." Как вкрадчиво, ласково и немного насмешливо он это произнес... Он поднимает свой бокал за неизбежность смены: покорность судьбе, но тоже чуть насмешливая... Он не завидует тому, кто ее ждет (пауза)... тоскуя, а все же то ли ревность, то ли неприязнь к тому, кто там дожидается, проскальзывает... Нет, не завидует, потому что знает: он совсем не тот, кто ей для счастья нужен, он - бродяга, перекати-поле, к устойчивости домашнего очага не способен, а тот, кто ее ждет, "он иной"! Это не пение, это резко скандированный речитатив, и в нем вновь неприязнь, насмешка... "Но пусть он ждет (гневно и торжествующе), пока мы кончим ужин!" - лукаво, даже слегка издевательски, с чувством превосходства над этим униженно там ожидающим. "Я знаю, даже кораблям необходима пристань..."
"О чем это он?" - спросил Томми. Ирина стала поспешно рассказывать - о чем. "Кто кого бросил - он ее или она его?" - поинтересовалась Маргарет. Питер отхлебнул из стакана и заявил: "Держу пари, это не шотландское виски. Это подделка!"
Вальс "Над розовым морем". Ничего вроде бы не делает, лишь плечами поводит, а почему-то видишь, как томно кружатся влюбленные пары и как все прекрасно и очаровательно: луна, море, вино, гитара... Вдруг тревога. "Послушай, о как это было давно..." Тревога нарастает: "Послушай, мне кажется даже..." - и горло перехватывает, и нет слов, только музыка... И вот будто другой совсем голос, трезвый, горький, знающий, что все прошло, жизнь растрачена впустую, надеяться не на что, да и тревожиться, собственно, уж не о чем... "И слишком устали, и слишком мы стары и для этого вальса, и для этой гитары..."
"Какой актер! - сказала Корнакова пять лет тому назад.- Руки гениальные. Каждая песня - маленькая пьеса, чувствуете?" Это она с ее актерским чутьем чувствовала, а я - нет. Кокетливая поза, салонность, явная безвкусица некоторых песен заслоняли от меня то крупное, то истинное, что есть в нем, внезапно в каком-то повороте открывающееся... Это настоящее вдруг прорвется {225} в тоне, в интонации, во взгляде, в жесте - резким, быстрым движением руки он умеет сыграть и гнев, и презренье, и надменность, и грусть, и лукавство... Актер. Виртуозный актер театральных этюдов - вот что отличает его от всех "крунеров" мира, от всех шансонье - как же я раньше не понимала этого? В самом деле, его песенки - пьески с сюжетом, и в каждой несколько ролей... Сквозь шелуху банальности, салонности искренность, горечь, трогающая слушателя не "убаюкивающе", а на уровне серьезного искусства,- как я раньше не видела этого?
Казинсы сказали, что им понравилось. Обидно не понимать слов, но и так можно почувствовать, что Вертинский первоклассный "крунер". "Спасибо, что вы нас сюда вытащили!" Джим и Маргарет Казинс были людьми милыми, воспитанными и к нам с Ириной дружески расположенными...
После того как Вертинский выступил вторично, пропев "Чужие города", поднялась такая буря аплодисментов и даже выкрики, что Томми, когда все это поутихло, сказал друзьям: "Ну, что я вам говорил? Русские - сумасшедшие!" Вертинского, однако, не ругал. Нам даже казалось, что Вертинский ему понравился. Признаться в этом вслух Томми не хотел. Опасался, что мы с Ириной возгордимся, задерем нос и это ослабит его позиции, он ведь вечно над нами посмеивался, вечно упрекал в пристрастии ко всему русскому... Что думал по поводу Вертинского Питер, осталось неясным. Он хоть и утверждал, что это не шотландское виски, а подделка, однако подделкой этой не слишком брезговал...
Мы вышли на ночную улицу. Толкаясь колясками, что-то выкрикивая, к нам кинулись рикши и педикабщики - чужой город шумел вокруг нас. Казинсы сели в свой автомобиль, я - к Томми с Ириной, туда же взгромоздили Питера, двинулись, над нами светила чужая звезда, а когда мы ехали вдоль набережной, вблизи которой жил Питер, было хорошо слышно, как плещется чужая вода.
***
Искусство Вертинского не было международным: не Рахманинов, не Менухин, не Шаляпин, не Яша Хейфец и не Анна Павлова. Правда, из мемуаров, опубликованных посмертно 1, узнаем, что в Париже Вертинского слу-{226}шали такие "персоны, как король Густав Шведский, Альфонс Испанский, принц Уэльский, Вандербильты, Ротшильды", а также знаменитые киноактеры. Из Парижа Вертинский едет в Нью-Йорк, Сан-Франциско, Голливуд. Там он удостоился приглашения в "Голливуд морнинг брекфаст клаб", членами которого были киномагнаты и куда развлекать их во время утреннего кофе приглашались только мировые знаменитости...
Среди иностранцев, русского языка не знавших, встречались, несомненно, натуры артистические, ощущавшие талант Вертинского, уникальность созданного им жанра. Но я убеждена в том, что большинство иностранцев стремилось услыхать Вертинского (этого "сказителя", как называл его Шаляпин) единственно из любопытства. А это чувство насыщается быстро - послушал раз, другой, и довольно. Дело тут не только в барьере языка. То, о чем пел Вертинский, было чуждо иностранному слушателю, отклика в душе его не находило. Это особенно касается родившихся в эмиграции песен, лучших в репертуаре Вертинского, песен, в которых говорится о тоске по России, покинутой и недоступной.
Об этой "дикой жалости к оставленной земле" Вертинский с эстрады умел поведать так, что на слушателей веяло холодком истинного искусства... А вот на бумаге, в мемуарах, рассказать об этом не сумел.
Песенные тексты играли у него роль чисто служебную. Слова нужны были лишь как повод, дающий этому актеру возможность показать свою главную силу, умение легко переходить от одного настроения к другому, от кокетливой позы к естественности, от манерности к искренности, превращаться из капризного эгоиста в глубоко страдающего человека. Вертинский на эстраде - как музыка в его "Прощальном ужине": она "капризна и нежна, и холодна,и гневна".
Но вот он взялся за перо и остался наедине со словом, не прикрашенным ни музыкой, ни интонацией, ни жестом. Со словом в его чистом виде. Дело одинокое, дело непривычное, и с ним Вертинский не справился, оказался беспомощен. Написанное им поверхностно, мелко, и обидно, обидно за автора! Он был куда сложнее, куда привлекательнее, чем легковесная фигура, вышедшая из-под его неумелого пера... "В 1935 году я решил уехать в Китай". Это почти что заключительная строка мемуаров. О жизни в Шанхае - ни звука. Но почему же именно в Китай?{227}
Покинувшие отечество пианисты, скрипачи и балерины без русской аудитории существовать могли в том грубом смысле, что не она кормила их. Морально тяжело, но материально жить можно. Вертинский же без русского слушателя обойтись не мог ни в каком смысле, ибо искусство его только русским и было нужно.
Так почему же все-таки в Китай?
Эмигранты второго поколения, попавшие за границу малыми детьми, живя в Америке или во Франции, ходили в тамошние школы, родной, язык забывали, от русских корней отрывались - не все, но многие. Этот процесс был особенно характерен для молодых русских, выросших в США. В Китае подобного слияния с местным населением произойти, конечно, не могло. Кроме того, эмигрантская молодежь Шанхая тридцатых и сороковых годов в большинстве своем выросла в Харбине, оставалась русской и по языку, и по устремлениям. Не эта ли надежда найти более молодую и обширную аудиторию плюс отчаянье и толкнули Вертинского ехать в Шанхай?
