Михаил Ульянов - Возвращаясь к самому себе
А чтобы сознательность рабочих и сознательность артистов взаимно друг друга дополняли и от этого увеличивались, были интересные мероприятия. Я уже рассказывал, как наш театр сорев-новался с бригадой завода "Динамо", и как рабочие нас "поправляли", чтобы мы "более правиль-но" изображали жизнь. Тем не менее мы рады были прийти в цех в обеденный перерыв, дать концерт. Или пригласить наших друзей в театр на спектакль.
Но беда в том, что такими "мероприятиями", как и постоянным напоминанием, что интелли-генция: артисты, писатели, художники - вечно в долгу у народа, что только народ все видит и "чует правду", а потому должен и может учить интеллигенцию,- эти истины от КПСС в отдель-ные бедные головы вбивали, как гвозди. И до сих пор они сидят в мозгах. Вот так и происходило обучение авторов, ныне пишущих мне.
Должен сказать, что писали они мне и раньше. Не так уж, конечно, дико, зло, но все-таки нетерпимо и с полным правом - поучить...
Так же как и В.М. Шукшина учили, что не бывает рабочего человека, который крепко пьет и скандалит с женой. Меня учили, что не бывает таких директоров заводов, как мой Друянов в спектакле А. Вейцлера и А. Мишарина "День-деньской".
А дело-то в том, что в этой чисто производственной пьесе три часа ковали котлы, а характеры были написаны очень невнятно. Фамилии есть, имена и даже какие-то биографии у персонажей, но нет вещественности, нет "тела" что тут играть? Сюжет - ясен, как ясный день: директор Друянов начал реконструкцию завода, чтобы еще лучшие ковать котлы. Но если реконструкция приходится производство пока остановить. И за это директора снимают с работы.
Наверное, и правда, нерядовой директор, смелый. Но в тексте не было это отражено. Там было написано: вошел человек средних лет, в легком заграничном костюме, с привычными коман-дными нотками в голосе. То есть пришел герой и начал руководить. Сразу понятно, что он обяза-тельно победит. В наших такого рода пьесах герои непременно побеждают. И тут же всем стано-вится скучно, потому что ясно, чем это кончится. А худшего наказания, чем то, когда зрители знают все вперед на пять ходов раньше авторов и раньше театра, придумать невозможно. Театр должен быть умнее, хитрее, занимательнее, чем может себе представить зритель. Театр должен ставить перед зрителем задачи нравственные, или сюжетные, или эмоциональные. Без этого - какой же театр? Зритель может быстро уловить идею, но не должен моментально разгадать ход действия. Иначе не жди интереса к спектаклю. А тут еще рядом будут ковать котлы, а тут еще беспрерывные разговоры о реконструкции, о замене старых котлов на новые, и провал обеспечен. На все сто процентов.
И вот я, исходя из этих рассуждений и своих воспоминаний о разных интересных нестандарт-ных смелых людях, поступающих вразрез с начальственными указами или принятыми в системе порядками, - у меня немало было таких знакомцев, особенно в председательском корпусе, - тоже решил рискнуть - сыграть нечто совершенно противоположное тому, что написано в пьесе. И вот...
На сцене появился в замызганном костюмишке какой-то седой гражданин, сутуловатый, с шаркающей походкой, со скрипучим, каким-то удивительно неприятным голосом, покручивая в руках цепочку из скрепок. Какой-то такой, понимаете, нахохлившейся птицей, старой драной птицей выглядит этот человек. И тягуче, занудливо разговаривает со всеми окружающими.
Я рассчитывал на то, что зритель будет шокирован. Это и произошло. Зрители сначала не понимают, кто пришел. Хватаются за программки: там написано - директор завода. Директор завода? Да разве такие директора бывают? Что-то непонятное. Зрительный зал пытается постичь, в чем тут дело, то ли в актере - здоров ли? - то ли в чем другом. Зритель начинает вытягивать шею по направлению к сцене, а не откидывается на спинку кресла, с ужасом поглядывая на часы и думая о том, что еще предстоит промучиться в театре часа два-три.
А этот мой директор ходит, ко всем привязывается, сидит развалившись, пьет какие-то чаи (ему все время секретарша чай носит), со всеми разговаривает пренебрежительно, грубовато, а то издевательски, насмешливо.
И постепенно зритель начинает раздражаться: дескать, что же это за гусь лапчатый, почему он так себя ведет? У одних это вызывает чувство протеста, у других - возмущение, третьим становится интересно, четвертые - не понимают, пятые уже соображают, как бы наказать зарвавшегося актера. Но никто не спит, потому что странный, нахохлившийся, в старомодном костюмчике человек притягивает внимание.
Потом в процессе спектакля зритель поймет, что это человек умный, талантливый, прошед-ший огонь, воду и медные трубы. Он говорит о себе, например: "Ты что ж, думаешь, меня впервой собираются снимать с занимаемой должности? Все, брат, было, все. Ты знаешь, что у меня три ордена Ленина и двенадцать выговоров разного калибра?" Становится ясно - этот человек, прошедший большую жизненную школу, на самом деле прикрывается своей странной манерой, как маской, от бесчисленного количества дураков. Но это становится ясно в конце спектакля. И зрители досмотрят до конца, потому что будут разгадывать характер. И вот этот процесс разгады-вания Друянова, его личности, и становится в какой-то мере, не знаю уж, в полной ли, становится содержанием спектакля.
"День-деньской" имел приличный успех и у критики, и у зрителя, но вызывал всегда какое-то раздражение.
Так, дружно выступили против моего Друянова директора заводов в Свердловске, - их специально "собрали" на этот спектакль. А что - и директоров в обязательном порядке в те времена собирали... А то вдруг сами-то не захотят пойти... Все как один они утверждали, что такого директора быть не может. Не по сути его характера и его высокой ответственности, вплоть до риска быть снятым с должности, а вот именно за вид и привычки. В основном... за гнусавый голос. Мне и смешно было, но и горько, что люди судят так поверхностно. Ведь недаром же говорится, что встречают по одежке, провожают по уму. К сожалению, у нас часто и встречают и провожают по одежке. И даже не столько по одежке, сколько по месту, которое занимает человек: если высокое, то, будь он умный или неумный, его провожают соответственно месту...
Но пока спектакль не перенесли на телеэкран, было еще терпимо. У телевизоров, естественно, народу собирается, мягко говоря, поболее, чем в театральном зале. И вот тут на меня обрушился гнев народный... Один зритель мне написал: "Товарищ Ульянов! Я так и не понял вчера: так хороший вы или плохой?"
Бедный, бедный зритель! Он растерялся, не получив привычной установки. Ему не объясни-ли, не разжевали, как манную кашу: этот - белый, а этот красный, этот - фашист, а вот этот - наш...
Еще было письмо как резолюция: "Мы, лаборантки такой-то лаборатории, сегодня весь день проспорили, считая, что вы неверно играете и неправильно отображаете образ советского дирек-тора". Вот так. Стоило нарушить правила игры, смешать краски и - меня не поняли. Не все, разумеется. Но очень многие.
Бывают и неожиданные суждения у зрителей. Так произошло с фильмом по повести Бориса Васильева "Самый последний день". О судьбе милиционера, удивительно симпатичного, добрей-шей души человека. Я прочел эту работу и понял, что просто необходимо сделать фильм. И вот почему. Я все чаще и чаще начал встречаться с проявлениями недоброжелательства, неоправдан-ной злости, обидной грубости, хамства, сердечной черствости. Меня это всегда тревожило, ранило, обжигало. А Борис Львович Васильев умеет показать в своих таких простых и обычных героях прекрасные человеческие черты. Во всех его произведениях: "А зори здесь тихие...", "Не стреляйте в белых лебедей", и в "Ивановом катере", и, наконец, в "Самом последнем дне" живут как раз такие простые русские люди с великой любовью к земле, к окружающим, к жизни, с великой добротой в сердце.
И мне неудержимо захотелось показать с экрана глаза хорошего и доброго человека, героя повести "Самый последний день" Семена Митрофановича Ковалева. Меня не оставляла надежда посмотрев в эти глаза, может быть, посветлеют и потемневшие от злобы глаза... Может быть, в этом образе есть и немалая доля мечты о таком человеке? Может быть. Но это мечта не о том, что несбыточно, а о том, что есть, но чего не хватает на всех.
Этот фильм был моим режиссерским дебютом, я же исполнял и роль Ковалева.
Конечно, не всякая актерская и режиссерская тревога и боль передаются зрителям с той же остротой. Но письма от зрителей меня просто изумили. Например: "Зачем вы остановились нa этом, почти сказочном материале? Что вас привлекло в этой умилительной фигуре добренького милиционера? Вы же всегда играли людей сильных и волевых, и вдруг образ добродушного и даже мягкотелого человека, который по доброте своей и гибнет?" И таких "зачем" и "почему" разного рода было того...
Как же объяснить, что всякая роль - это мой актерский рассказ о том, что меня как гражда-нина волнует именно сегодня.
