Юрий Мухин - Неизвестный Берия. За что его оклеветали?
После заседания Президиума Хрущев встретился с Игнатьевым.
– Тебе конец: в марте тебя сменит Берия и начнет расследования сам. А он докопается до всего, можешь мне поверить.
– Что же делать?!
– Не паниковать! Инициатива пока на нашей стороне – мы бьем первыми. Кстати, Сталин не верит в терроризм жидов. Что там в Израиле делает твоя агентура? За что ей деньги платят?!
И через несколько дней советские газеты сообщили, что 9 февраля 1953 г. на территории миссии СССР в Израиле было взорвано нечто вроде гранаты. Этим взрывом были ранены жена посланника К.В. Ершова, жена сотрудника миссии А.П. Сысоева и сотрудник миссии И.П. Гришин. Премьер-министр Израиля Бен-Гурион принес извинения и поклялся, что ни еврейские террористические организации, ни арабские к этому взрыву не имеют отношения. Но Сталин уже не верил, что Бен-Гурион контролирует положение в сионизме, и СССР разорвал дипломатические отношения с Израилем, а ЦК усилил антисионистскую кампанию в прессе СССР.
Утром 17 февраля Сталину позвонил Берия.
– Товарищ Сталин, начальник охраны Кремля генерал-майор Косынкин по пустячному случаю лег на несколько дней в больницу. Сегодня он там умер. – Берия несколько замялся, а потом начал говорить извиняющимся тоном. – Товарищ Сталин, ведь вы вполне можете работать на Ближней даче, я очень прошу, не приезжайте пока в Кремль, давайте сначала со всеми этими смертями разберемся.
Отрава в чаше
В ночь на 21 февраля Хрущев вернулся с работы поздно, семья уже спала. На кухне Нина оставила ему на столе ужин, накрыв его льняным полотенцем с украинской вышивкой крестиком красными и черными нитками. Никита вспомнил, что он с утра ничего не ел, но есть ему не хотелось, а во рту было сухо и противно. Он открыл бутылку «Ессентуки» и залпом выпил стакан, потом снял полотенце, накрывавшее ужин, и взял вилку, но есть не хотелось до такой степени, что от вида еды даже затошнило. Хрущев поднялся и подошел к кухонному шкафчику.
В отделении для спиртного справа стояли четыре полулитровые бутылки водки «для гостей» – «Столичной» и «Московской особой». Эти водки считались престижными и дорогими, укупоривались настоящими корковыми пробками и заливались белой смолкой. «Московская» стоила 28 рублей 70 копеек, а «Столичная» вообще 30 рублей 70 копеек. А слева стояли три, тоже полулитровые бутылки «Водка 40 %-ная», простой водочки, дешевой, разливаемой в бутылки емкостью до трех литров и укупориваемой простым картонным капсюлем с заливкой красной смолкой. Хрущев пил именно эту водку, приговаривая при гостях, что ее и рядовые коммунисты пьют. Между прочим, «красноголовая» ему и нравилась больше, чем «белоголовая».
Никита взял бутылку «красноголовой», оббил смолку, подцепил острием ножа и извлек капсюль, обтер горлышко от остатков смолки и взял было стеклянную зеленоватую рюмку на высокой ножке, но потом передумал, вернулся к столу и налил в стакан, из которого пил минеральную воду. Влил содержимое стакана в рот, приглушенно крякнул, занюхал рукавом. Потом, не спеша, вновь налил минеральной воды и запил ею водку. Сел, обхватил голову руками и задумался.
Положение было таким, что впору было самому застрелиться, не дожидаясь, пока тебя расстреляют. «Застрелиться, как Гамарник», – вспомнил Хрущев бывшего главного комиссара Красной Армии, возглавлявшего военный антисоветский заговор и застрелившегося в 1937 году за несколько часов до своего ареста. На Игнатьева и Огольцова не было никакой надежды – все их «верные люди» были брехней, и было глупо ожидать, что эта парочка «чекистов» сумеет что-то предпринять против Сталина и этим резко изменит ситуацию. Более того, Сталин почему-то перестал приезжать в Кремль и работал на своей даче, даже посла Индии там принял. И, если говорить откровенно, то там он для Игнатьева и Огольцова действительно стал недоступен.
Хрущев держался из последних сил, чтобы не выдать себя ни словом, ни жестом. Пока никто ни о чем не догадывался – и Сталин, и Берия безусловно верили Никите и совершенно откровенно обсуждали с ним все свои планы. Берия почти каждый день советовался с Хрущевым, кого назначит на тот или иной пост в объединяемом министерстве, Никита уже дважды ужинал допоздна у Лаврентия, и Берия совершенно искренне обсуждал с ним свое видение положения. Он пока считал, что заговор идет из еврейской среды, и Хрущев умело и ненавязчиво поддерживал в Берии это заблуждение. Но сколько это заблуждение будет длиться? Как только Берия вникнет в конкретные дела, как только за допросы возьмутся подобранные и руководимые им следователи, то что останется от «еврейского заговора»? А непонятная смерть Жданова останется, а сокрытие ее Абакумовым останется, и сколько времени потребуется Лаврентию, чтобы вспомнить о том, что в МГБ есть яды скрытого действия, и что отвечает за их хранение и использование Огольцов? Надеяться Хрущеву было не на кого – надеяться можно было только на себя.
– Черный ворон, что ты вьешься над моею головой? – губы Никиты начали машинально и шепотом выводить замысловатый мотив этой подходящей его настроению песни.
«Спасти себя могу только я сам! – принял решение Хрущев, и тут же себя поправил. – Нет, спасти дело Ленина, спасти великую партию большевиков, могу только я!»
– …Ты добычи не дождешься – черный ворон, я не твой! – уже более решительно продолжил Никита шептать мелодию.
«Все, все против Сталина и его реорганизации партии, и все боятся его, никто и слова не пикнет. Пидарасы! – в охмелевшем мозгу Хрущева вспыхнула ненависть к товарищам по партии. – Хрущев для них дурак, а как доходит дело до главного, то никого кроме Хрущева и нет!» Перед глазами Никиты вдруг всплыл образ Сталина, с укоризной глядящего на Хрущева. Никита решительно налил себе еще полстакана, снова опрокинул содержимое в рот и зло закончил напевать:
– …Старый ворон, я не твой!!
Утром, под предлогом сбора характеристик на работников МГБ он вызвал в ЦК Огольцова.
– Мне нужно то лекарство, которое вы показывали мне в Киеве.
– Много? – чуть запнувшись, и с нескрываемым удивлением поинтересовался Огольцов.
– Пару ампул. Вечером принесете характеристики на начальников управлений МГБ Среднеазиатских республик… Ну, и это лекарство.
– Сделаю! – Огольцов смотрел на Никиту со смесью страха и уважения.
В те годы длительность рабочей недели была 41 час при шести днях работы. То есть с понедельника по пятницу работали по 7 часов в день, а в субботу – 6 часов. Но график работы высших органов власти был своеобразен. Рабочий день начинался в 9.30, а заканчивался для рядовых сотрудников в 20.00, а для министров и выше – в 24.00. (Но у министров был трехчасовый обеденный перерыв с 17.30 до 20.30). Однако в субботу рабочий день для всех был коротким и заканчивался в 17.00. И в субботу 28 февраля Сталин решил пригласить к себе на ужин Берию, Хрущева и Маленкова, чтобы предварительно обсудить вопросы, которые будут решены на заседании Президиума ЦК КПСС в понедельник 2 марта. Комендант Ближней дачи Орлов был на выходном, и Сталин вызвал его, дежурившего помощника Лозгачева.
– К 20 часам подготовь небольшой ужин на четверых человек, можно без затей… – тут Сталин вспомнил, что гости, скорее всего, приедут прямо из рабочих кабинетов, а Хрущев любил есть сытно, – впрочем, – добавил Сталин, – всего должно хватать. На десерт можно какой-нибудь торт к чаю… пусть повар испечет «Наполеон» – у него хорошо получается.
– Спиртное? – напомнил Лозгачев.
– Дай нам сока бутылки по две.
Сталин молодое грузинское вино «Маджари» называл соком из-за его малой крепости.
Хрущев ехал на дачу Сталина со спокойной решимостью, которой он сам поначалу удивился, а потом вспомнил, что такое с ним было и на фронте, когда стремление выполнить боевую задачу и осознание того, что бояться бессмысленно, глушит страх. В правом кармане его просторного пиджака лежал свернутый вчетверо носовой платок, а в нем, как в конверте, лежали две ампулы. Хрущев взял обе, и теперь в его мозгу навязчиво вертелась поговорка «маслом кашу не испортишь». Легко запоминающий то, что он видел в жизни, Хрущев заранее надрезал горлышки ампул и теперь немного опасался, как бы они не сломались из-за его неосторожных движений.
За ужином Сталин сел, как обычно, в торце стола, слева от него сели Берия и Маленков, а справа Хрущев. Перед ним, за спиной Берии был сервировочный столик, на котором возвышались супница и сковородочки с цыпленком-табака. Закуска уже стояла на столе – заливной язык и сельдь «каспийский залом». Берия разлил вино в фужеры.
– За ваше здоровье, товарищи, – поднял фужер хозяин дома, – и чтобы ничто не мешало нам двигаться вперед!
Все выпили, приступили к закускам, Берия долил вино в фужеры.
– Я ценю вашу самостоятельность, Георгий и Никита, – Сталин прожевал и проглотил кусочек языка, – я хотел бы, чтобы вы в ЦК были совершенно самостоятельны и работали, не оглядываясь на меня. Вы же знаете, что я даже просил пленум ЦК не назначать меня секретарем и освободить от работы в партии, – Сталин положил в рот еще кусочек и на время замолчал. – Но, понимаете, – продолжил он, – что-то мне не нравиться в этой вашей кампании против космополитизма. Какую газету ни откроешь, а там каждый день евреи, евреи и евреи. Мне кажется, что мы пересаливаем с этими евреями. Так мы из интернационалистов, сами того не желая, превратимся в антисемитов. В конце концов, наша цель это строительство Коммунизма, а не борьба с еврейскими недостатками. Это один, очень небольшой по численности народ из всех народов СССР, а мы столько пропагандистского пыла на него тратим.
