Андрей Ястребов - Боже, спаси русских!
Кстати, и сам поэт был подвержен греху пьянства...
Сопоставляя персонажей Г. Ибсена и Ф. Достоевского, Андрей Белый отмечает принципиальное отличие западного типа поведения от русского. Герои Ибсена «всегда на местах и потому готовы ответствовать за себя. Ответственность делает их облеченными властью. Они подобны администраторам и потому сдержанны, скупы на слова и жесты, в противоположность трактирным болтунам Достоевского, с незастегнутой, замаранной душой». Этой странной русской душе «легче пьяной ватагой повалить из кабачка на спасение человечества. А герои Достоевского часто так именно и поступали, вместо дома Божия попадали в дом... публичный».
Слово «надрыв» было придумано Достоевским и впервые использовано в романе «Братья Карамазовы». С легкой руки писателя «надрыв» стал неотъемлемой чертой русской культуры – именно этим словом можно отчасти объяснить демонстративное пьянство литературных героев не только XIX, но и XX века. Пить, гордо заявляя миру о своей погибели и одновременно требуя спасения, – не этому ли научили нас великие писатели?
С жиру или с горя
И. К. Кондратьев перечисляет «прозвища» некоторых старинных питейных заведений. Сами их названия – «Крутой яр», «Наливки», «Девкины бани», «Заверняйка», «Облупа», «Щипунец» – звучат по-воровски и по смыслу сближают купеческий быт с криминальным. Таким образом, находит подтверждение укоренившаяся в народе мысль, что всякое крупное богатство нажито неправедно. И воры, и купцы любят погулять, покуражиться. В. А. Гиляровский приводит немало примеров пьяного разгула людей, стоящих на разных общественных ступенях, но единых в способах наживы. Они исповедуют один и тот же принцип: «не украдешь – не проживешь».
В книге «Наши чудодеи» (подзаголовок «Летопись чудачеств») есть описание взбалмошных выходок некоего Танина: «Когда устраиваемые им пиршества подходили к концу, он громко кричал: "Гроб!", после чего лакеи приносили ему на подносе маленький серебряный гроб, в котором возлежала бутылка шампанского». Гости под дулом пистолета должны были сделать по глотку «на посошок», а сам хозяин, хлебнув последнюю порцию, замертво падал в кресло. Репетиция смерти приводила собутыльников в неописуемый восторг. Диковинные собрания, однако, длились недолго. Однажды в пьяной запальчивости Ганин потребовал «гроб» и выстрелил в себя. Другой тип кабацких увеселений пародирует жанр «хождения по мукам», только в купеческой среде он назывался «хождением по тарелкам». Со стола на пол перемещалась вся посуда, выкладывалась в один ряд, «и по этой импровизированной тропинке или фарфоровому мосту прогуливался под музыку какой-нибудь захмелевший любитель».
Любители трактирных причуд в XIX веке за один вечер совершают путешествие по балаганным жанрам. В кабацких увеселениях был популярен сюжет «похорон русалки», пришедший из фольклора: «...заказывали срочно привезти гроб из ближайшего похоронного бюро, клали в него согласившуюся на это эстрадную этуаль, заставляли цыганский хор петь погребальные песни, а организаторы безобразия, напившиеся до чертиков, искренне и от души рыдали». Интересно, что причудники отдавали предпочтение трагическим сюжетам. Ну да не все же зеркала бить.
Русская культура посмеивается над купеческими страстями и делается очень серьезной, когда начинает описывать настоящую трагедию людей, обращающихся к водке как к лекарству от горестей. Начиная с XIX века литература воссоздает страшную реальность народной жизни, погрязшей в нищете и пьянстве. Н. Огарев в стихотворении «Кабак» ставит диагноз российской эпидемии:
Выпьем, что ли, Ваня,С холоду да с горя;Говорят, что пьянымПо колено море...Эх, брат! Да едва лиБедному за чаркойПозабыть печали!
Без темы пьянства не может обойтись ни одно реалистическое произведение. Гаршин, Успенский, Помяловский, Салтыков-Щедрин связывают потребление водки с осознанием безысходности. Авторы физиологических очерков рассматривают тему городского пьянства и приходят к выводу, что низшие классы пристрастились к водке, чтобы ослабить гнетущее воздействие цивилизации на природу души, воспитанной в патриархальном мире. Н. А. Некрасов отправляет ходоков в поисках «счастливого», и перед читателем открываются вальпургиевы сцены «Пьяной ночи». Поэт дает панорамное описание крестьянского загула:
По всей по той дороженькеИ по окольным тропочкам,Докуда глаз хватал,Ползли, лежали, ехали,Барахталися пьяные,И стоном стон стоял!
Герой комментирует: «Пьем много» – «а больше мы работаем»; «нас пьяных много» – «а больше трезвых нас»; «нет меры хмелю русскому» – «а горе наше мерили? Работе мера есть?»; «вино валит крестьянина» – «а горе не валит его? Работа не валит?»
«Работает» и «пьет»: мрачно и лаконично обозначены пределы существования, они определяют циклы крестьянской жизни. Бедность, скудость, убожество существования – вот причины нашей дурной привычки.
М. Горький в романе «Мать» уверяет нас, что только красивая мысль способна противостоять алкоголю. На первых восьми страницах романа «Мать» писатель следует стилистике описания, намеченной Э. Золя в романе «Жерминаль»: здесь и жизнь рабочих слободки, и пьянство, и драки, и утреннее похмелье. Социалистическая теория способна состязаться с пагубными привычками, утверждает автор, потому что кружок социалистов борется за судьбу конкретного человека. Таким образом, провозглашается очень характерная для Горького мысль: коллектив может убедить заблудшего на собственном примере. Если, конечно, этот коллектив не загулял где-нибудь в «Пьяной ночи» Н. Некрасова.
Водка как вечный спутник русской души
Пьющие персонажи В. Шукшина по своей литературной природе восходят к художественным решениям Некрасова и Достоевского. Страдание становится единственной нормой существования русского «чудика», которого мучает «сволочь-маета»: «Случалось, выпивал... Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких грехах, от которых и людям и себе потом становилось нехорошо. Один раз спьяну бился в милиции головой об стенку, на которой наклеены были всякие плакаты, ревел – оказывается: он и какой-то еще мужик, они вдвоем изобрели мощный двигатель величиной со спичечную коробку и чертежи передали американцам».
В XX веке миф о самом пьющем народе стойко закрепился за русскими. Фрейд и Ницше избирают героев Достоевского для иллюстраций к своим смелым теориям. Запад сталкивается с загадкой русской души, расхристанной, непричесанной, непонятно почему уверенной, что именно ей доверено расшифровать тайну отношений Бога и человека, саморазрушительной, не жалеющей ни себя, ни мира. Фрейдизм и ницшеанство дали описание явления, сделали его бесконечно интересным для разума и уха Запада, однако не смогли предложить объяснения природы широкой и загадочной русской натуры.
Сама русская культура часто удовлетворяется тем, что констатирует свою особую духовность. И неожиданно возникает прозрение: русский дух инаков потому, что пьян.
Запад бессознательно приходит к мысли, что природа русской души раскрывается в пьяной риторике. В нее включается и томление о величайших вопросах мира, и боль от созерцания человеческого несовершенства, и размах демонических натур, опрокидывающих навзничь все без исключения нормы. Бесконечный поиск переходит в сомнение, а затем в убежденность – и напрочь отвергает компромисс.
В XX веке даже пьяницам-персонажам Ремарка и Хемингуэя не приходит на ум оспорить у русских героев право называться самыми нетрезвыми.
Сама культура поддерживает и лелеет мифологию пьющего народа. Пьянство создает иллюзию освобождения, делает бесконечные проблемы относительными. Законы существования превращаются в набор ничтожных условностей, страхи отступают.
В знаменитом произведении Венедикта Ерофеева пьяный бред несет русского героя по реальности, условно названной «Москва – Петушки». Сама проблематика путешествия Ерофеева вроде бы понятна любой иноязычной культуре (пьют везде), однако для Запада остается непонятной нетрезвая риторика, рисующая в юродиво-покаянных интонациях Достоевского путь пьяной души по миру. Запад вновь и вновь пытается постигнуть странную русскую натуру, причудливость которой рождена, как выясняется, не любовью к водке, а страстью к словесному надрыву, выворачивающему душу наизнанку.
И КАКОЙ ЖЕ РУССКИЙ...
О ПРАЗДНИКАХ
Одно из самых гадких изобретений отечественной властной мысли – это десятидневные общероссийские новогодние каникулы. К 3 января 99 % россиян, как полные недоумки, стоят посреди комнаты, с притворным интересом вглядываясь в занавески и пытаясь понять, что они там шепчут.
